— А почему у нас на заднем сиденье пятьдесят стаканчиков из-под кофе? — спросил Иэн.
Мы сломя голову бросились к машине, которая на самом деле была моей и стояла через три парковочных места от своего двойника. Иэн нырнул в заднюю дверцу, я поспешно вырулила на главную улицу и поехала на север прочь из города. Иэн, наверное, подумал, что мы убегаем, потому что попали в неловкое положение, ведь владелец машины мог увидеть нас из окна аптеки. Я тоже беспокоилась, что он мог нас заметить, но не потому, что мне было неловко, мои причины для беспокойства были куда более мрачными. Меня немного согрела мысль о не профессионализме нашего преследователя: выбрался из машины и пошел покупать себе туалетные принадлежности, вместо того чтобы сидеть и следить, куда мы двинемся дальше. Может, конечно, он зашел в аптеку, чтобы арестовать нас, или сфотографировать, или схватить и увезти Иэна. Но нет, я с облегчением представляла себе, как мистер Гель бродит по аптеке с зеленой корзинкой и наполняет ее ватными шариками и новым гелем для волос — и понятия не имеет, что мы уже уехали.
Я радовалась, что теперь у нас есть план: поскорее уехать из Вермонта. С другой стороны, я немного беспокоилась, что у меня не осталось серьезного медицинского обоснования, чтобы отвезти Иэна домой, и теперь мне нечем будет оправдаться, если понадобится срочно от него избавляться. В какой-то момент можно будет попробовать спросить — так, между делом, — не готов ли он повернуть обратно в Ганнибал. Но очень важно выбрать удачный момент. Если я буду задавать вопрос несколько раз, он упрется и ни за что не ответит утвердительно. К тому же мы еще не закончили. Что именно мы не закончили, я толком и сама не знала. Наверное, не закончили менять представление Иэна о жизни. Не спасли его окончательно.
Я отломала от шоколадного батончика половину и протянула ему. Откусив от оставшейся части крошечный кусочек, совсем как Чарли Бакет, я позволила шоколаду раствориться на языке и испытала высочайшее наслаждение от этого лакомства, ставшего проклятием нашего рода. («В Советской России не ты ешь шоколад, а шоколад — тебя!»)
Иэн проглотил свою половину в два укуса.
— Прямо как заново родился! — объявил он. — Но знаете что?
— Что?
— Я себя прекрасно чувствую, меня смущает только одно: я не знаю почему, но от вас пахнет как-то… Типа, дымом.
32
Обманщики
Около одиннадцати часов, когда имена мелькавших за окном городов стали французскими, Иэн протянул руку с заднего сиденья и положил мне на плечо 50-долларовую купюру.
— Вы, наверное, уронили, — сказал он.
— Где ты это нашел?
— Торчало вот из этого карманчика, — ответил он, имея в виду карман на спинке моего кресла.
Я взяла купюру и вгляделась в лицо Улисса Гранта, как будто надеялась, что президент-полководец честно расскажет мне, откуда он тут взялся.
— Это, наверное, из тех денег, которые ты добыл на Черч-стрит, — предположила я.
— Нет. Мне только тот парень с веточкой дал стодолларовую купюру, а остальные давали обычную мелочь.
Я успела было подумать, что Иэн, возможно, стянул эти деньги из кассы в деревенском магазине, а может, они с самого начала хранились у него в рюкзаке, но это была самая хрустящая и чистая купюра из всех, какие мне доводилось видеть, у нее даже уголки были острые. Если бы десятилетний ребенок подержал ее в руках хотя бы пять минут, она бы уже так не выглядела. Предположить, что эта бумажка пролежала у меня в машине два года, никем не замеченная, тоже было бы странно, тем более что для бывшего хозяина, любителя фастфуда и австралийского футбола, она была уж слишком безупречно чистая. Значит, ее оставил здесь Гленн — другого объяснения у меня не было. Я запирала машину даже на самых глухих стоянках Вермонта. Я прикрепила купюру на приборную панель как амулет на счастье.
Трасса, которая вела к Канаде, оказалась узкой сельской дорогой, вдоль которой тянулись фермы, но машин на ней было так много, что даже образовалось что-то вроде пробки. Я чувствовала, что Иэн заскучал там у себя на заднем сиденье, но он не желал это признавать и продолжал утверждать, что вид Канады за окном стоит того, чтобы лишних двадцать минут просидеть в машине. Вдруг он ткнул пальцем четко на восток, в сторону от дороги, где вдали виднелась высокая белая церковь.
— Большая зеленая церковь! — закричал он, потому что на нем снова были его зеленые очки. — Давайте съездим туда!
— Ладно, — согласилась я и нашла съезд с трассы, по которому можно было подъехать к церкви напрямик. Очень может быть, что это был последний съезд перед границей, и я вздохнула с облегчением: если мы не поедем дальше, нам не придется в последний момент съезжать на обочину или разворачиваться в запрещенном месте под носом у пограничников, которые наверняка уже о нас проинформированы.
— К тому же сегодня воскресенье! — воскликнул Иэн. — Может, мы даже застанем окончание службы!
— Сегодня понедельник. Мы в пути уже неделю.
Иэн возмущенно втянул в себя воздух.
— Вы позволили мне пропустить службу! — закричал он, но не с радостным изумлением, как это сделал бы любой другой ребенок, а с ужасом в голосе. Можно было подумать, я дала ему яда.
— Ну вот сейчас и съездим.
Мы нашли церковь не сразу: я несколько раз свернула не там, где надо. Вблизи здание оказалось не таким уж высоким и не таким уж белым. Церковь была грязной, почти серой, и до сих пор увешанной рождественскими украшениями, хотя с Рождества прошло уже три месяца. Коричневые трухлявые венки и гирлянды были перевязаны кричаще-красными лентами, слишком яркими на фоне выцветших иголок. Сбоку к церкви пристроилось небольшое кладбище из тех, где надгробия стесались ветром и временем до толщины хрустящей вафли и куда давно никто не приходит. Табличка у входа гласила: «Приход св. Береники. Мы открыты для всех!» Ну и молодец же я: протащить ребенка с этими его особенными проблемами через полстраны лишь для того, чтобы в итоге привести его в католическую церковь. Я принялась лихорадочно разрабатывать пути к отступлению, но Иэн был так рад, что даже подпрыгивал от восторга и нетерпеливо выглядывал в окно, пока я заводила машину на пустую стоянку между церковью и кладбищем. Пока я выключала двигатель и надевала куртку, Иэн уже выскочил из машины — как был, в своих зеленых очках — и теперь перелезал через остатки снежного сугроба к боковому входу в здание. Он нажал на кнопку звонка и что-то сказал в домофон, так что, когда я подошла к двери, она уже гостеприимно жужжала, и Иэн обеими руками тянул ее на себя. Мы вошли, и он громко затопал, чтобы стряхнуть с ботинок снег.
По коридору к нам направлялся бледный худощавый мужчина в джинсах, красном свитере и с белой полоской пасторского воротника на шее. Вид у него был немного удивленный. Приближаясь к нам, он прищурился, чтобы получше рассмотреть, кого это он к себе впустил, а когда до нас оставалось ярда три, протянул Иэну руку.
— Отец Диггс, — представился мужчина, рьяно потряхивая руку мальчика, после чего схватил и мою безвольную ладонь и потряс ее тоже. — Или отец Оскар, как вам удобнее. А можно просто Оскар!
Человек по фамилии Диггс, живущий рядом с кладбищем, — никогда бы не поверила, что такое можно встретить где-нибудь еще, кроме как в романах Диккенса[73], но он тем не менее действительно стоял перед нами — долговязый, неуклюжий, с отметинами оспы на лице.
— Простите, что я так неформально одет, — сказал отец Диггс, пытаясь расправить свитер на угловатых плечах. — В будни у нас редко бывают посетители, приход совсем небольшой. Думаю, не
