нелепость!
Мимо них прошла женщина с огромной охапкой травы на голове. Затем пробежал маленький мальчик, играя на ходу в тряпичный мячик, делая финты, имитируя передачи и резко меняя направление бега. За ним ехала коляска, а в коляске сидели мужчина средних лет и девочка-подросток, с восторженными лицами и вытаращенными глазами, как у двух гостей, которых хозяева тащат от одной картины к другой. Кучер широким жестом показывал им море. Как раз в это время к берегу подплывал большой белый пароход, и вода по обе стороны от носовой части раздувалась, как огромные усы.
— Пароход, который прибывает в одиннадцать тридцать, — сообщил Форстетнер с самодовольством компетентного сноба, способного распознать в любой толпе породистую аристократку.
— Да! Одиннадцать тридцать, — подтвердил Андрасси.
Форстетнер, не отвечая, сдержанно улыбнулся, как пожилая дама. Они теперь шли по настоящей улице с домами по обе стороны. Из рыбной лавки вместе со свежим, терпким и стойким запахом доносился шум голосов. Какой-то мужчина переходил от афиши к афише и небрежно срывал их. Уличное движение становилось все более интенсивным, и порой Форстетнеру с Андрасси приходилось прижиматься к стенам домов, чтобы пропустить коляску или такси. Какой-то весельчак в морской робе подошел к ним и предложил свою лодку.
— Ладзурный грот, мисью, ладзурный грот, мисью, премного красивый.
Наконец они добрались до площади. Точнее: они протиснулись на площадь, они вошли в площадь. Как, например, говорят: войти в комнату. Ничего общего с площадью Согласия. Ничего общего с площадями Лиможа или Анже — этими широкими и продуваемыми ветром пространствами, где улицы заканчиваются, расслабляются, освобождаются от толпы и транспорта. На Капри площадь — это закрытое пространство. Улочки, выходящие на площадь, узки, как небольшие двери, и обычно у них бывает сводчатая форма. Вы там находитесь, словно в салоне. И сама площадь тоже очень мала. Людям там тесно, как сельдям в бочке. Порой возникает также ощущение, что ты вдруг нечаянно оказался на театральной сцене, что все собравшиеся здесь люди — статисты, которые через минуту-другую посторонятся, расступятся, чтобы пропустить знаменитую диву или Шаляпина на авансцену, где те начнут петь романсы.
— Разумеется, его здесь нет, — сказал Форстетнер. — Разумеется.
Честное слово, у него был такой счастливый вид.
— Это невероятно, — огорчился Андрасси.
Он поднял глаза к зеленым цифрам больших башенных часов. Было ровно одиннадцать тридцать.
— Может быть, он не стал нас ждать?
Форстетнер усмехнулся.
— Он сказал — в одиннадцать часов. По местным понятиям, это означает просто полдень.
«Он мог бы сказать мне об этом раньше. А я-то переживал, страшно нервничал».
— Это же Капри.
За четыре дня Андрасси уже не раз имел удовольствие слышать эту фразу. Приглашают, например, человека на чай, а он является только к ужину. Это же Капри. Муж изменяет жене. Это же Капри. Повар сходит с ума и поливает ликером жаркое. Это же Капри. И произносится это таким горделиво-нежным тоном. Прямо догма.
— Что ж… Капри так Капри… Только иногда это очень раздражает.
Форстетнер не счел нужным удостоить его ответом. Он стоял в своей панаме посреди площади с задранным вверх носом, недовольный, сероватый, окруженный задумчиво сидящими на ступенях церкви статистами. Форстетнер походил на директора театра, решающего, поднять занавес или нет. Потом у него на лице внезапно появилось человеческое выражение, он улыбнулся, приподнял над головой шляпу. Андрасси обернулся и увидел невысокого мужчину, молодого, но невзрачного, с повисшим, как сосиска, носом, безучастно смотрящего на Форстетнера.
— Князь Адольфини, — многозначительно произнес Форстетнер. Затем тут же более высоким, вибрирующим, как бы летящим на крыльях голосом добавил:
— Графиня Руссо. Она принадлежит к одной из самых знатных семей Италии.
А чуть погодя более спокойным тоном закончил:
— И Вос.
Вос направлялся к ним, прямо держа свою продолговатую голову над воротником водолазки. Он уже был совсем рядом, как вдруг к нему прицепилась женщина. Прицепилась в буквальном смысле слова: она крепко схватила Boca за руку и не выпускала. Вос даже не сделал никакого усилия, чтобы скрыть, как ему это неприятно. Он изобразил на своем длинном лице гримасу сожаления, но потом, спохватившись, потянул женщину за собой к Форстетнеру. Та попыталась сопротивляться, но он продолжал тянуть. Женщина была довольно маленького роста, уже не очень молодая, в черных бархатных брюках и в островерхой желтой соломенной шляпе, похожей на те, что носят мексиканские пеоны.
— Форстетнер, — произнес Вос, сопровождая свое добавление широким жестом руки, словно кормилица, приглашающая мальчишек играть вместе.
— Андрасси, Мейджори Уотсон.
— О! Миссис Уотсон! — любезно откликнулся Форстетнер. — Миссис Уотсон! Мне столько говорили о вас.
Она удивленно посмотрела на него. Впрочем, у нее были большие, немного навыкате глаза, слишком большие для нее, и ее лицо выражало удивление, скорее всего, по любому, даже самому незначительному поводу.
— А! Так это, значит, вы собираетесь купить мою виллу? — спросила она.
— Вашу виллу?
Форстетнер, произнеся эту реплику, стоял с открытым ртом — настолько, видно, ему хотелось показать свое рвение.
— Да, именно мою виллу вы должны смотреть в одиннадцать часов.
Андрасси машинально посмотрел на башенные часы. Вос проследил за его взглядом, но по его виду нельзя было понять, что он думает по этому поводу.
— Но я вас предупреждаю, — продолжала не без строптивости миссис Уотсон. — Моя аренда еще будет действовать в течение месяца. И я намерена воспользоваться ею.
Что означали ее агрессивные высказывания? Кто собирается ее выгонять?
— Я был бы чрезвычайно рад, миссис Уотсон, если вы останетесь у меня в качестве жильца, — пошутил Форстетнер.
Миссис Уотсон взглянула на него так, словно с ней заговорили на китайском языке.
— В случае необходимости, — смущенно добавил старик.
— Я прощаюсь с вами, — проговорила она своим желчным тоном. — У меня была встреча со Станни…
Лицо Станнеке Boca, торчавшее сантиметров на двадцать выше шляпы мексиканского пеона, изобразило печальную гримасу.
— А вообще-то вы можете посмотреть виллу и без меня. Виски стоит на комоде в гостиной. Или в моей спальне. Станни! Ты опять уставился на эту женщину! А на меня ты никогда не смотришь.
Станни согнулся вдвое, чтобы его лицо находилось на одном уровне с ее лицом.
— Это я, что ли, виноват? — сказал он раздраженно. — С этой твоей шляпой! Мне пришлось бы стоять в такой вот позе, чтобы смотреть на тебя.
Подобные слова, должно быть, казались миссис Уотсон верхом галантности. Она ласково улыбнулась, сняла шляпу и встряхнула своими короткими волосами. Ее лицо было очень сильно накрашено, но на шее проступал естественный цвет ее кожи, скорее, сероватый.
— Давайте посидим где-нибудь, — предложил Форстетнер.
Три кафе с трех сторон площади выдвинули вперед свои железные столики и никелированные стулья. В определенном смысле здесь можно было без особой натяжки представить себе, что ты находишься в Париже, в кафе на площади Сен-Жермен-де-Пре.
— Нет, нет и нет, — энергично запротестовала миссис Уотсон. — У нас со Станни дела. Станни, ты идешь?
