Магазинчик газетного торговца представлял собой всего лишь небольшую пристройку, окрашенную в зеленый цвет. Рядом — одно из трех уже упомянутых кафе с навесом в белую и красную полоску. Дальше шли другие магазинчики: галантерейная лавка, кондитерская, киоск с сувенирами. Наверху — низкие фасады домов с плоскими крышами. Густо-розовые, белые или переливающегося голубого цвета. Там и сям мемориальные доски, напоминающие о чем-то или о ком-то. И церковь. Но церковь находится не на площади. Она лишь как бы касается ее, выдвигая угол своего белого фасада, подобно человеку, который прислушивается к разговору, но не хочет, чтобы это заметили. Вход в церковь находится на маленькой боковой площади. Туда ведут несколько ступеней, на которых обычно сидят несколько аборигенов, загорающих, наслаждающихся жизнью.
— Вот он, — улыбнулся Форстетнер.
Им навстречу шел маленький горбоносый человек, размахивая своей газетой в умиротворенно коротком ритме, напоминающем похлопывание животного по крупу. Его жест словно говорил: «Ну вот, видите, мои ягнятки, не беспокойтесь, я здесь». Но прежде чем подойти к ним, он, продолжая жестикулировать, еще умудрился переброситься несколькими словами с каким-то человеком, курившим сигару.
А на одной из трех террас, за столиком, стоящим немного в стороне, сидели в это время Лаура Мисси и Франко Четрилли. Лаура Мисси, вдова знаменитого Мисси, автомобильного магната, и Франко Четрилли, которого обычно называли Красавчиком Четрилли. Опустив голову над тарелкой с несколькими бутербродами, Красавчик Четрилли наклоняется к Лауре Мисси и говорит ей какие-то любезности. Лаура Мисси мурлыкает. У нее вполне заурядная внешность, она не то, чтобы уродлива, нет, она просто никакая, белолицая, с расплывшимися чертами.
— Лаура, — говорит он, — на вас сошлась клином моя жизнь, вы — женщина моей жизни.
У него короткие усы и уже пробивающаяся на висках седина.
— Лаура, зачем мне жизнь, если я не могу посвятить ее вам?
Она смотрит прямо перед собой, улыбается и берет бутерброд.
— А почему вы не пришли вчера вечером? — интересуется она. — Я огорчилась. Я была дома одна, горничная ушла.
Четрилли едва удается сдержать гримасу отвращения. Горничная ушла? Нюх не подвел его: он правильно сделал, что не пошел. А то, конечно, пришлось бы заниматься любовью. Все женщины только об этом и думают.
— Ну, один вечер, — шепчет он томно. — Что такое один вечер?
Лаура Мисси ничего не отвечает. Она и не смогла бы, с набитым ртом. Но по ее виду нетрудно понять, что для нее один вечер значит немало. Этот вечер принес ей лишь сожаление о всех других вечерах, которых у нее не будет.
— Вы ничего не едите?
До еды ли ему! Красавчик Четрилли раздраженно берет бутерброд, проглатывает его в два приема и внезапно изменившимся голосом, на два тона тише, чем обычно, с горестным видом говорит:
— Лаура, я вас спрашиваю еще раз: согласны вы быть моей женой?
Она смотрит на него. Это уже какой-то прогресс. В прошлый раз она ограничилась тем, что просто пожала плечами.
— Мой бедный Франко, у меня же двое детей.
— Ну и пусть! Я буду для них вторым отцом.
Черт возьми! Наследники Мисси. Два и четыре года.
Отчитываться за опекунство надо будет только через семнадцать лет.
— Вторым отцом, — повторил он торжественно. — Разве им не нужен отец?
Лаура кладет свою руку на его.
— Вы такой добрый, Франко.
— Я люблю детей, — просто и благоразумно отвечает он.
У него ямочка на подбородке, прямой небольшой нос, выкроенный так удачно, что он не может не радовать глаз.
— Приходите сегодня вечером, — приглашает Лаура.
Сегодня вечером? Что за этим кроется? Ей, конечно, захочется в постель? После чего женитьба, о! Простите, какая женитьба? У него уже были неприятности такого рода.
— Сегодня вечером? О! Мне так жаль, но сегодня вечером я, поверь мне, никак не могу.
Вилла миссис Уотсон оказалась очаровательной. Просто великолепной. Несмотря на свой принцип никогда не обнаруживать своего восхищения, Форстетнер выразил его уже дважды. Она ему невероятно нравилась. Одно только расположение чего стоило. Вилла находилась рядом с Трагарой, кварталом, который всегда слыл богатым, что для Форстетнера было далеко не безразлично. Солнце там появляется позднее, чем на вилле Сатриано. Итальянец мог бы усмотреть в этом неудобство, но Форстетнер, как истинный швейцарец, не боялся солнца.
— Ночи там будут жаркими, — сказал ему потом, когда они вернулись, Сатриано.
— Мне это безразлично. Мы не боимся жарких ночей. Не так ли, Андрасси?
Андрасси покраснел. Сам не зная почему. Может быть, от взгляда Сатриано.
К тому же красивая дорога, ведущая к вилле, вся в олеандрах. Великолепный вид: несколько сосен, кусок виноградника, море. И просто необыкновенный вход! От самой калитки шла широкая дорожка из ярко-зеленых плит майолики, которую в других странах могут положить лишь в ванной комнате. Она поднималась тремя длинными ступенями посреди роскошных кактусов, агав, пальм и заканчивалась статуей Минервы, немного сбоку от которой из этого тропического беспорядка неожиданно возникал столь же немыслимый и невообразимый, как лошадь на кровати или как тромбон в ванной, неожиданно возникал, вызывая настоящий шок и удивление, уличный фонарь. Настоящий уличный фонарь, как в столицах, со своей застекленной клеткой, со своей короной на голове, с двумя железными отростками, словно галстук — бабочка, а посредине — словно широкий пояс зауженной юбки. Форстетнер был вне себя от восторга, увидев этот фонарь. Он обладал достаточным вкусом, чтобы оценить его восхитительную экстравагантность.
— Даже если я и не куплю виллу, мне нужно заполучить этот фонарь.
Сад был красив, дом, хотя и не очень большой, выглядел приветливым, свежим. Правда, порядка в нем явно не хватало. В качестве королевы Нью-Йорка, миссис Уотсон могла бы продемонстрировать побольше талантов настоящей хозяйки. Две бутылки из-под виски в гостиной — это еще куда ни шло. Но стоявшая в спальне, на туалетном столике, еще одна открытая бутылка, третья, наводила на размышления. Форстетнер и агент по сдаче жилья внаем переглянулись, стоя рядом с внимательно-безразличной горничной, которая следовала за ними из комнаты в комнату, проводя иногда по мебели, похожей на эскалоп, рукой, на которую она потом смотрела с каким-то равнодушным удивлением.
— Конечно, мы потребуем привести все в надлежащее состояние, — сказал агент, хотя одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять: он не из тех, кто может что-то от кого-то потребовать.
Но Форстетнер, похоже, не обращал на такие пустяки никакого внимания.
— Моя комната…
Он оживился, не скрывая овладевшей им детской радости, которая делала его почти симпатичным.
— А это ваша, Андрасси…
Он взял его за руку.
— С террасой. Вам там будет очень удобно. А? С таким видом, с пальмами…
У Андрасси даже зародилась мысль, что, может быть, этот старый деспот все-таки расположен к нему.
— Самая красивая вилла острова, господа.
Агент открывал шкафы.
— Двадцать костюмов можно вместить. Причем свободно!
Стучал кулаком по матрасам.
— Настоящая шерсть!
Что касается цены, то она была прямо абсурдной. Но сейчас это было не столь важно. На юге Италии
