Ха-ха! Ха-ха!
Шурина слыла большим специалистом нагнетать напряженность между девушками и Коровкиным, зачастую ставила его в такое положение, что вся бригада могла совершенно возненавидеть своего начальника, и если бы не Мария, то так бы оно и случилось. Вот и сейчас Шурина искусно создавала ситуацию «напряжения».
По своей душевной простоте Коровкин и не подозревал за нею змеиного коварства, считая такое к себе отношение проявлением обыкновенного мальчишества. Необходимо сказать, что Шурина умело вела задуманную игру. Но к сожалению, довести до необходимой точки, от которой до скандала меньше миллиметра, помешала вернувшаяся Мария. Она, ни слова не говоря, взялась за щетку и стала клеить обои. Клеить, каждый знает, одной несподручно, но она никого для помощи не приглашала.
– Мария, ты слыхала, Коровкин утверждает, что спал с дочкой министра, – с вызовом сказала Шурина Маше, ясно, чисто, честно, не моргая смотрела она на мастера.
– Кто? – поразился Коровкин, полагая, что ослышался. – Ты чего болтаешь, несмышленыш?
Галина считала себя, и не без некоторых оснований, человеком исключительно честным и добрым. Шурина смогла убедить себя в полной, безукоризненно кристальной чистоте своих поступков, превратив это в такую непоколебимую веру, что разрушить созданную ею скалу не мог никто.
Она действительно была честной, не лгала, не крала, и вот это-то давало, как ей казалось, основание считать свои слова и поступки единственно правильными. Она всем сказала, что Коровкин спал с дочкой министра, что было чистым вымыслом, так как Коровкину подобное даже в голову не приходило. Шурина же считала, что именно это хотел сказать Коровкин, а раз так, то она своими словами открыто выразила скрытое желание Коровкина. Шурина любила судить и категорически отказывалась быть судимой. Она не искала легкой жизни, не стремилась к большим заработкам, ненавидела безалаберность, бесхозяйственность и, главное, сама поставила перед собой благородную цель – жить только честно, не совершить за свою жизнь ни единого нечестного поступка.
Мария работала и не вмешивалась в разговор, но поглядывала на Коровкина. Теперь, не давая себе отчета, она возненавидела Коровкина и кляла себя последними словами за то, что навещала его. Ненавидела его растерянное лицо, жилистые руки, нервно перебирающие полы новой куртки; не могла смотреть на его быстро мелькающие пальцы, но и отвести взгляда от них тоже не было сил. Так почему же ей неприятно смотреть на мастера? А кепчонка? А маленькое бледное лицо? Его дурацкая привычка хвастаться своей беседой с министром? Это же верх всего ужасного, что могло быть в человеке! Марии казалось: неприятнее, невыносимо кошмарнее человека на своем веку просто не встречала. Она не только не могла усомниться в сказанном Шуриной, наоборот, приняла услышанное с каким-то облегчением.
Коровкин стоял к ней боком, огорошенный и опороченный словами Шуриной, оглядывался на Машу, ожидая от нее помощи и сочувствия, совсем не подозревая, что Маша ненавидела каждый его жест.
Мария слышала, как Шурина распекала Коровкина, и не чувствовала ни малейшей жалости. Конечно же мастер заслуживает, презрения.
Домой Мария направилась с Коновой вместе, поглядывая молча на нее, а мысли, которые никак не могла понять или остановиться на них, беспокоили ее.
Конова шла медленно, осторожно, полузакрыв свои красивые глаза, следя сквозь щелочку прикрытых глаз за проходившими мимо парнями, – что говорило не об отрешенности, а о внутренней жизни и о богатом воображении, наполовину заменявшем ее жизнь внешнюю. И вот, глядя на Конову, Мария вдруг почувствовала, как к ней подкрадывается неприятное чувство ревности. Она, Мария, ненавидит Коровкина, решительно отвергла и презирает его, а есть человек, девушка, моложе Маши на четыре года – молодая и красивая, которая к мастеру испытывает совсем противоположные чувства.
– Скажи, Веруня, отчего тебе стало жаль Коровкина? – спросила Мария, пытаясь узнать, что заставило молчаливую Веру полюбить Коровкина.
– Сказать?
– Скажи, милая Веруня, – заторопилась Мария, заикаясь от волнения.
– Мастер Коровкин – таких людей и с такой душой поискать еще.
– А ты в него не влюбилась?
– Зачем? У меня есть один парень, военный. А тебе-то чего, ты какая-то впрямь, другая впрямь…
– Как другая? – растерялась Мария.
– Ну, все приглядываешься к нему. Интерес к нему? Какой интерес – Коровкин гол, как сокол. То видно сразу. У хороших людей всегда так, не для себя живут.
– Ты за кого меня принимаешь, Веруня? Скажет! Дура тоже мне! Вера, почему меня ненавидишь? То, что ты говоришь – чистая ненависть.
Они замолчали, пришли молча в общежитие и так же молча принялись готовить ужин. Потом Вера торопливо оделась.
– Ты куда? – спросила Мария, радуясь, что останется одна.
– На дискотеку. Ансамбль отличненький играет.
– На танцульки? А меня возьмешь?
– Айда, шевелись.
Мария стала торопливо собираться, загоревшись желанием сбежать на танцы, не такая уж она старая, чтобы не потанцевать, но, посуетившись, опустила руки.
– Не могу я сегодня что-то, в следующий раз.
– Машка, ты очень даже произведешь там неплохое впечатление, и юбка тебе пойдет такая коротенькая, и коленочки у тебя…
– Не стыди, Веруня, какая я для танцулек, – отвечала Мария. – Ой, я не знаю, Веруня, что со мною творится: что-то больно мне, я мечусь и не знаю, что делать, хоть завалящего подавай. Ой, как у меня на душе-то горько! Прямо себе места не нахожу.
– Вот чего я тебе скажу: ты влюбилась, – проговорила Вера, с удивлением глядя на подругу.
– Что ты мелешь, Веруня! Никогда!
– А не в мастера ли Коровкина? – поинтересовалась Конова.
– О чем ты, Веруня, я его просто ненавижу!
– А его можно ненавидеть? – спросила с прежним спокойствием Конова.
Казалось, Мария ненавидела Коровкина всей душой, и само слово «ненавижу» в ней как-то сладостно отозвалось, давая облегчение; она и на сей раз убедила себя этим словом, удачно и вовремя обманув свою любовь.
