ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Он оглушен
Был шумом внутренней тревоги.
А. Пушкин
ГЛАВА I
Марию успокаивал предстоящий отъезд в Поворино. Как только подала заявление на отпуск за две положенные недели, ей стало легче, спокойнее – хорошо увидеть мать, родную квартирку, неоднократно снившуюся ей во сне.
Пришли к Марии чувства задумчивые, благостные, какие-то милые сердцу ощущения, воспоминания и смутное желание расстаться с новой жизнью, в которой она не обрела счастья. Чем ближе подходило время отпуска, тем чаще Мария с умилением вспоминала свою квартиру, сарайчик, двор.
Она и не подозревала, что в воспоминаниях можно доходить до самозабвения, до упоения и обыкновенная, ранее не замечаемая простая вещичка может вызвать такую бурю чувств, связанных в единую цепь с прошлой жизнью, и с такой трогательностью касаться сердца, что просто хотелось плакать от радости.
Мария ушла в себя, жила прежней жизнью, простив обиды бывшему мужу Василию, всем, всем. И только на мастера Коровкина поглядывала так, что он боялся подходить к ней и однажды сказал, обращаясь к Шуриной:
– Если вы меня ненавидите, скажите: я уйду и умру.
Мария приняла эти слова на свой счет, молча поглядела на Коровкина и поняла: он страдал. Коровкин бросил курить, до позднего вечера пропадал на стройке, выполняя работу, которую должны делать его подчиненные, и всячески старался показать, что ничего плохого не имеет против любой из них. К Марии вновь вернулась жалость к нему, и в то же время она ничего не могла поделать и, подозревая за собою ненавистное неравнодушие к нему, стала еще сильнее бояться мастера. Мария ждала отпуска, как спасения. За время отпуска должно случиться что-то невероятное, это необычное мерещилось ей.
Однажды она переодевалась, стояла у окна, как-то особенно остро в этот момент ощущая себя всю, до малейшей клеточки, и вот появившееся чувство, когда человек ощущает не только каждую свою клетку, но и в каждой клетке самого себя, оказывается наиболее сильным и всепоглощающим: человек будто видит, как он мал, слаб, и, дойдя до каких-то скрытых, возможно, не подвластных ему пружин своего бытия, с величайшей тоскою начинает понимать, что многое, казавшееся недавно главным и важным, на самом деле – мелочное, наносное, а главное и важное – совсем другое и это, другое, он вот-вот должен понять. Ощущение таинственного мига, когда перед ней что-то должно открыться, наступило для Марии, как прозрение. И в это самое время она, как только угадала тот миг, посмотрела в окно. Солнце низко нависло над пустырем, начинающимся сразу же за домом, лучи ложились на обнаженное тело ласково, шелковистым, паутинным прикосновением. Пустырь порос нежной молодой травкой, кустики ивняка выбросили молодые листочки. И вот за одним из кустиков она что-то увидала – был ли то человек или тень человека, то ли ей вообще показалось, она не могла понять, сколько ни приглядывалась, но, как только увидела, ее словно кольнули в сердце – там, за кустиком, не кто иной, как Алеша Коровкин.
Она увидела мастера, и слезы появились на глазах. Отойдя осторожненько от окна, оделась. Снова вернулась к окну. Разочарованно вздохнула, так как стоявший не был Коровкиным. Но почему же тогда ей показалось и почему мужчина не сводил глаз с окна? Мария обогнула дом – за кустом ивняка стоял Алеша Коровкин. Он держал в руках свою кепчонку и мял из последних сил, как провинившийся школьник, не зная, то ли бежать с глаз долой, то ли сделать вид, что на пустыре оказался случайно, – словом, впору хоть сквозь землю провалиться.
– Ты зачем здесь? – строго спросила Мария, чувствуя, как лицо заливает кровь.
– Я это, я не здесь нахожусь, – промямлил, все более теряясь, Коровкин, и, оттого что он стоял весь убитый и растерянный, Маша жалела его. Она вдруг присела на корточки и спросила:
– Алеша, чего ты от меня хочешь?
– Я? Вы что, Мария Викторовна? Я ничего не хочу, я просто ничего не хочу, я так… – торопливо отвечал он, жалея, что не дал стрекоча, когда увидел Марию, и что пришел сюда в надежде встретить ее и сказать о своих страданиях.
– А что же мы, так и будем? – чуть слышно спросила она.
– Не будем, – твердо отвечал Коровкин. – Не будем. Я ухожу. Все, все. – Коровкин был заранее убежден в своей вине. – Простите меня, я это, я думал, что если бы не то, что, может, если выйдет… Я ухожу. Мне не нужна карета, как Чацкому… не! Карету мне, карету!
– Домой? – спросила Мария, невольно стараясь удержать его.
– Домой, Мария Викторовна. Извините, я ухожу. Я подлец, я думал, если встречу вас, то скажу… Но я ухожу. А если хочешь знать, Машенька, то есть Мария Викторовна, я тебе хочу сказать…
– О чем же?
– Я тебя люблю, Машенька, – тихо проронил мастер Коровкин и радостно заплакал. – Но нам, Машенька, я знаю, не по пути. Я теперь понял. Я уйду без аплодисмента. Что и кто я? Я мысленно только живу, а так существую, как пес.
– А с чего так?
– Я умру, и никто-то по мне не заплачет. Вот. Ты вон какая, а я же вон какой. Ноль без палочки. Ты, Машенька, не поймешь меня никогда, а в самом начале я думал: все просто, все у нас с тобой получится. А теперь понял: нет, не получится, никогда. Я не Наполеон, я всего лишь Коровкин. И я все понял в эту минуту исторической своей жизни. И зачем выдумывать жизнь, когда и так все ясно. Лучше сесть, как обычно, и почитать книгу, там все есть, все красиво, все как надо, только нет там меня, Машенька, а значит, наслаждаться я должен чужим счастьем. Вот, Машенька.
– Что? – испугалась Мария его голоса.
– Все! – крикнул Коровкин и бросил оземь свою кепчонку. – Обманывали меня всю жизнь. Все!
– Кто все? – спросила Мария, чувствуя, сейчас ему расскажет, что она не его обманывала, а себя, о том, как трудно ей было. Но неожиданно, когда он стоял перед ней растерянный и злой, взяла его за руку и проговорила: – Я уеду, Алеша, в отпуск, а потом, Алеша, может, я вернусь, а потом, Алеша, а потом… – от волнения не смогла досказать свою мысль, повернулась и побежала в общежитие, а Коровкин поднял кепку, подул на нее и уставился вслед Марии, пока она не скрылась за углом. Он радостно тыкнул и с такой силой кинул вверх свою кепчонку, что она упала на крышу общежития, и он домой уехал без кепки.
Надо было прощаться, и Мария заехала к Алене. Топоркова в новейшем американском халатике смотрелась изумительно, но выглядела озабоченной. Посмотрела на подругу, пробормотала:
– Мне б твои заботы.
– Ты отчего такая, Аленка, хмурая? – испугалась Мария за подругу,
