подлость совершает негодяй, то человеку как-то легче становится от этого факта, и совершенная подлость не ощущается в полную меру, хотя от нее не становится легче.
– Доченька, спишь? – спросила мать, не сомкнувшая глаз с вечера.
Мария не ответила, ощущая беспокойство в груди, хотелось встать, уйти из комнаты, но не сделала этого, чтобы мать не подумала, будто дочь волнуется. Действительно, что ей волноваться: развелись, они совсем чужие с Василием. Конечно, они чужие совсем, но ведь год прожили вместе – разве ни о чем это не говорит! Стало душно, прямо вздохнуть трудно, и она молча поднялась, скользнула легким шагом на кухню, зная, что мать не спит и следит за каждым ее движением. Пила воду и пила, не чувствуя, что давно уже напилась, пора спать, хватит стоять на кухне. Но когда легла с желанием забыться, почувствовала то, чего боялась, – где-то в глубине души рождался мелкий, тоскливый стон, и этот стон, поднимаясь вверх, подплывал к горлу и вот уж прорвался сквозь губы тонко пищавшей мышкой. Она хотела сдержаться, закрыла рот, но мать все поняла.
– Доченька, тебе не спится?
– Мам, мог бы, подлец, хоть немного подождать! – не сдержалась дочь. – Мог бы!
– Успокойся, доченька, – сказала ласково и нежно мать, как можно тише и спокойнее. – Успокойся. Чего ты от него хочешь?
– Да я-то спокойна, мне наплевать, да люди совесть потеряли, мама! Ладно, разошлись, но так ведь совесть должна быть, мама! Я бы тоже смогла так, если захотела, назло замуж выйти! А я думала: страдать будет! А у него страдания какие? Крокодиловы!
– Ладно, доченька, успокойся.
– Да я спокойна, – проговорила уязвленная Мария, размазывая ладошкой слезы.
На следующий день Мария надела свои американские джинсы, кофту, распустила волосы – решила пройтись к Наташке Ивановой. Не миновать дома Василия. Вначале шла спокойно, только подрагивало в левой коленке, и она шарила глазами по улице – кто смотрит на нее из знакомых, ведь ее в городке знал едва ли не каждый. Но напротив дома Василия, когда увидела стоявший возле двора «Москвич», в котором Василий ее впервые поцеловал, в котором впервые шептал нежные, прекрасные слова, она смешалась и к Наташке прибежала сама не своя, бледная и растерянная, словно за ней гналась свора собак.
Мария пробыла в Поворино пять дней и больше находиться не могла. А когда получила от Ирины телеграмму с приглашением на свадьбу, то появился и предлог уехать. Она стала собираться, приходившим подругам показывала телеграмму двоюродной сестры, «жалея» о необходимости уезжать. А сама так настрадалась, что жить в Поворино больше не могла, возненавидев и улицу, на которой жил Василий, и все те места, где встречались с ним. А ведь думала, когда поезд мчал в родные места, как будет ходить по улицам, по милому парку, вечером кататься с подругами на речушке, заросшей ряской, ходить по лугам под солнцем и видеть необозримую даль неба – все запавшее в душу с детства необъяснимым восторгом.
После той безуспешной попытки наказать Василия она из дома не показывалась; на свои джинсы и кофту, которыми хотела поразить, смотрела, как на свидетелей позора. Но временами хотелось как-то отомстить Василию, и в ее голове возникали чудовищные планы: она встречает его на улице и при всех дает пощечину и дико хохочет, глядя с удовольствием, как лицо бывшего мужа заливает кровью. Или видит себя крадущейся со спичками к их дому и поджигает дом, особняком стоявший в Поворино, и снова дико хохочет, глядя на костер, поднявшийся на ветру.
Через неделю Мария с матерью уехала к брату в Воронеж. Оказалось, брат тоже получил телеграмму с приглашением и собирался с восьмилетней дочуркой ехать в Москву на свадьбу. Больше, конечно, не на свадьбу, а показать дочурке столицу и кое-что прикупить. Мария обрадовалась такому стечению обстоятельств, и через два дня они с братом и его дочкой сели в поезд. Мария прощалась с матерью будто навсегда, обнимала жарко, причитала, как по покойнице, а мать гладила дочь по волосам и понимала ее волнение по-своему.
И в поезде Мария не могла успокоиться. Она тайно решила, затаив эту мысль глубоко в своем сердце: больше Поворино ей не видать. От одного этого решения находило такое отчаяние, что сердце от боли разрывалось; но и становилось как-то опустошенно спокойнее. Брат Дмитрий вел себя строго, то и дело поправляя на шее галстук, следил за дочерью, сестру не успокаивал, но разговорами не мешал.
С Курского вокзала Дмитрий взял такси, и они приехали к Сапоговым.
Встретила их Лариса Аполлоновна. Племянника Дмитрия тетя видела всего второй раз, и не узнала, решив сразу, что приехала Маша с женихом или своим новым мужем. Мики, завидев в дверях сразу троих, струхнула, подняла неистовый лай, выскакивая из кухни и боком-боком убегая обратно.
– Вы не узнаете, тетя Лариса? – спросила Мария.
– Как же я могу всех знать, – отвечала с достоинством тетя Лариса.
– Это мой брат Дмитрий, а его дочку зовут Софьюшка.
– Соня, а получается засоня, – сказала хмуро Лариса Аполлоновна.
– Не Засоня, а Софьюшка, – поправила ее девочка, деловито оглядывая холл и находя в нем много интересных для себя вещей.
Лариса Аполлоновна провела их в кухню, поставила чайник, а Мария все оглядывалась вокруг, стараясь увидеть приготовленное к свадьбе, ведь в телеграмме подчеркивалось: сегодня – свадьба. Мария не выдержала и спросила:
– Тетя Лариса, а Ирина у себя?
– Нет.
– А как же свадьба? Ведь свадьба сегодня? Мы не ошиблись, у нас в телеграмме помечено на нынче.
– Они расписываются сегодня, – отвечала тетя Лариса, села и в ожидании, когда вскипит чайник, положила руки на стол.
От ее привычного жеста Марии стало неприятно. «Что у нее за манера, – подумала она. – Что за дурацкая манера совать свои руки на стол?»
– Они расписываются в двенадцать. Во Дворце бракосочетания.
– А уже три! – воскликнула Мария, вскакивая, пугаясь, что уж три часа дня, а они еще не на свадьбе. Брат Дмитрий встал с таким видом, будто свадьба справлялась за стеной и ему ничего не стоило присоединиться к веселью.
– Они поедут к нему, после – в ресторан, вот забыла, как называется, – отвечала убито и как будто не задумываясь над смыслом своих слов Лариса Аполлоновна.
– А к вам? – не удержалась Мария, округляя глаза от удивления.
– Так сложилось, милочка моя, что я болею.
– Стерпели бы! – воскликнула Мария, ничего не понимая. – Дочь же!
– Видишь, милочка моя, когда тебя прихватит, так не стерпишь, – отвечала Лариса Аполлоновна, расставляя чашки для чая.
