– А мне все равно, – отвечал Коровкин и горячо сказал, что из-за чужих, в сущности, людей они не могут решить свою судьбу.
– Ах, тебе все равно, тебе все равно. Тебе и ко мне – все равно.
– А ты ко мне лучше? – крикнул Коровкин, вскакивая и хватая свою кепку.
– Ну знаешь, говоришь одни глупости, много на себя берешь.
– Я, выходит, губошлеп? – не отставал Коровкин.
– Получается, что губошлеп, – сорвалось у Марии. Она хотела сказать так, чтобы посмеяться и тут же помириться. – Ты понимаешь, что такое ребенок? Ах, ты совсем ничего не понимаешь! Вы, мужчины, ничего не понимаете. Приходил ученый Оболоков, считает, в мире наиважнейшее дело – его. Это же эгоизм настоящий. Что может быть важнее человека? Чтоб его не только родить, но и вырастить, воспитать. Что важнее? Ничего, мастер Алеша, нет ничего. Это потруднее и важнее, чем полетать на Марс, скажем. Важнее! А то у вас вон какие мысли: ах, разве это достойное – тряпки, пеленки! Недалекие это люди, мелкие их дела и мысли, чувствишки. О ребенке – это значит, о себе, о человеке! Вот что значит, Алеша, о ребенке. А Оболоков: ах, разве это жизнь, пеленки, молоко! Пустой человек. Иринка скрывается от своего ребенка! Шизики!
– А что он приходил? – насторожился мастер, натянув свою кепку, соображая, что ему что-либо говорить, доказывать – нельзя, так как можно поссориться, а он этого не хотел. Уж очень Коровкин этого не желал, прямо-таки встревожился всей своей натурой, не желая ссориться.
В голову к нему закралась счастливая мысль уйти неожиданно, молча, уйти голодным и не съесть ни одного из принесенных великолепных фруктовых плодов, красующихся на столе и испускающих дурманящие запахи по всей квартире. Он бросит взгляд на квартиру и с гордо поднятой головой молча покинет ее, как уходили раньше аристократы, а она, конечно, потом будет мучиться и казнить себя за обиду мастеру Коровкину. Он было уж совсем ушел вместе со своими мыслями, но упоминание об ученом остановило его. В нем шевельнулся страх, такой маленький комочек ревности прокатился по телу и осел в душе, затрепетав там.
– Он приходил персонально или за чем другим, Машенька?
– А что? – спросила Мария, не чувствуя еще в голосе Коровкина той задрожавшей нотки ревности, которая так явственно заявила о себе в его душе. Мария говорила, и даже не глянула на Алешу, отвечая, что Оболоков заходил, поговорил и ушел. И в том, что Коровкин спросил, Мария ничего особенного не находила и не обратила бы внимания, но голос его, сорвавшись, задрожал, и этим вот голосом он спросил словами давно прочитанной им сказки:
– «А не запели ли все птицы его сердца?» – И шепотом он забормотал услышанное ею, но предназначенное для своего сердца, а не для Марии: «И она исчезла из глаз Орфея, как дым, рассеивающийся в воздухе. Напрасно он спешил за тенью, напрасно хотел так много сказать ей; больше уж они не увидели друг друга…»
– О чем ты? Насчет птиц – не знаю. Мои воробьи молчали, голубочек, которого подобрала в тот день замерзающего, молчал, – отвечала Мария, не подозревая, что Коровкин глядит на нее глазами, полными слез.
– Ты рассуждаешь, как Шурина Галина Нехорошиевна.
– Невзлюбились вы с нею, так теперь разве надо при случае вспоминать, – сердито оборвала его Мария.
– Да не о том, не о том! – вскричал Коровкин, не замечая своего крика и с совершенной уверенностью полагая, что выдерживает светский высокомерный тон аристократа, хотя руки его так и запрыгали при одном имени Шуриной Галины. – Она меня в могилу вгонит, это уж точно! Она, она… Махабхарата! Я слышу в себе голос Орфея. Вот хожу, думаю, а голос его постоянно во мне присутствует, живет. Поселился во мне и живет.
– Она моя подруга, – отвечала Мария, не замечая, что творится с Коровкиным. – Вот тебе и голос Орфея.
– А я кто? Кто? Кто? Поздняя птица голоса?
– Ты вон маленького ребеночка уронил, а он, бедняжечка, ушибся, – спокойно отвечала Мария. – Ребенок – не штукатурка, которая у нас отваливается и падает с потолка. Ребеночек, Алеша, ранняя птица.
Когда Коровкин ушел, Мария, прослеживая мысленно весь свой разговор с ним, поняла, как он волновался и переживал и как она вела себя преступно холодно. Как спокойно говорила обидные слова для него: «Ах, мужики, делать ничего не умеете. О себе только любите заявлять, как вон Мишель Саркофаг, послом назвался, а у него фамилия, оказывается, Сараев. Какой врун! Вот я смотрю на вас, мужиков, все не так, все не так. Наш Капитолийский, так он просто гонит учиться. А зачем? В том ли счастье?»
– Восхищен до крайней степени восхищения! – воскликнул Коровкин, чуть не плача, понимая, что Мария, которую он любит, снова теперь далека от него – как в первый день знакомства, с той лишь разницей, что тогда она ему была никто, а теперь близкий и любимый им человек. Коровкин выбежал в прихожую, в прихожей в какой-то миг ощутил свое одиночество, словно был один-одинешенек на земле, махнул рукой так вот – снизу вверх, и словно покатилась в глаза равнина, голая и сухая, без единого кустика, и эта равнина – земля вся, от края и до края. Это ощущение долго у него не проходило… Душа его – больная, неприкаянная и страдающая, не может разобраться во всех своих чувствах, во всем том, что не приносит покоя, а не дает покоя собственная жизнь, которую он стремился устроить, полюбив Марию навсегда. Но волна хлынула, качнула в другую сторону, и нет у них счастья, и в душе осталось одно – боль.
– Есть у тебя то, что открыто тебе, – ответила Мария чужими словами. – А у меня то, что открыто мне.
Коровкин осторожно нащупал дверную ручку – какая она горячая, обжигает, словно раскаленное железо, – нажал на ручку, точно она была хрупкая и он боялся ее повредить. Дверь неожиданно отворилась во всю свою холодную пустоту, и он шагнул за порог.
– Так в чем же? – спросила Мария, подождала ответа и, не дождавшись, оглянулась. Мастера не было слышно, не было видно. – Так в чем же дело? – растерянно оглядела она прихожую и ахнула, завидев открытую в черную пустоту дверь, за которой никого не было. «Чей же я голос слыхала?» – спросила Мария себя. – Я вижу перед собою только бездну, и никого нет. Он говорил о голосе Орфея, который живет в нем. Он говорил, но никого нет, кроме черной бездны.
ГЛАВА VIII
Сердце, сердце, что такое?
Что смутило жизнь твою?
А. Фет
В небе покоилась полная луна; беспричинно тревожно на душе; легковозбудимые у чувствительного человека нервы влекут его в неведомые дали, а воспоминания чередой проносятся в голове, и легкий звенящий поток лунного света заполняет, кажется, все пространство вокруг, и тогда, может быть, человек в своих мыслях проникает до невероятных глубин. Оберегая себя от какой-то
