— Отдайте ему, ему! — просит горбунья, указывая на меня. — Нет, нет, я ни за что не возьму этого билета!
Довольно долго мы так упрашивали, уговаривали друг друга взять этот билет. Но каждый из нас отказывался и клялся, что ни в коем случае не возьмет. Служке это, видимо, понравилось. Он поглаживал бородку и смотрел на нас очень дружелюбно.
— Знаете что? — сказал он. — После вечерней молитвы будьте оба в сенях, у двери. Когда народ будет расходиться из синагоги, наверное, найдутся люди, которые возьмут вас к себе. Я тоже похлопочу за вас.
Так и было. Вечером после молитвы служка обратился к двум прихожанам и, указав на нас, просил их пригласить нас к себе на субботние трапезы.
— Мне, право, совестно было, — оправдывался он, — посылать к вам сегодня гостей. Я и так почти ни одной субботы не пропускаю. Но если будет на то ваша добрая воля — возьмите вот этих нищих.
— Пожалуйста! — ответили оба. — Какой же это еврей отказывается от гостя к субботней трапезе? Есть один только день в неделю, когда можно хоть немножко отдышаться. Почему же б такой святой день не помочь нуждающемуся, не поделиться чем бог послал? Нет, мы очень просим вас обязательно каждую неделю не забывать о нас.
Оба прихожанина шли впереди. Рядом с ними шли их дети — мальчики, подростки, чистенькие, одетые по-субботнему. Все сияли и весело беседовали. Так и чувствовалось, что в их груди живет еще одна, вторая душа, ниспосылаемая еврею на день субботний. Мы с горбуньей тихо шли позади и оба были чему- то рады.
— С субботой! — приветствовал свою жену мой хозяин, входя в дом.
Она сидела в чистом, праздничном платье и была хороша, как сказочная царевна. На коленях у нее играл маленький ребенок, — не дитя, а кукла, а по обе стороны прыгали и резвились две хорошенькие разряженные девочки.
— Господь прислал нам гостя на субботу. Я ведь знаю, мой друг, что иначе ты бы меня и на порог не пустила! — закончил он с улыбкой и стал расхаживать по дому, распевая субботние гимны.
Дойдя до слов «Бравая жена»[26], он остановился возле жены, взял ребенка на руки и стал целовать и прижимать его к груди, а остальные ребятишки окружили отца и весело тормошили его со всех сторон. Казалось, что в дом и в самом деле прилетели добрые святые ангелы, упомянутые в гимне.
Я рассказываю об этом так подробно, потому что в ту минуту меня особенно сильно тянуло к моей горбунье…
Мой хозяин был, судя по всему, человек среднего достатка. Субботние свечи стояли в ярко начищенных подсвечниках — не знаю, настоящего или накладного серебра. Стол был уставлен фаянсовыми тарелками, а субботние халы накрыты вязаной салфеткой. На столе искрилась бутылка вина, и каждый из нас произнес молитву над налитым ему бокалом. Во время трапезы хозяйка давала мне всего вдоволь и все время упрашивала кушать без стеснения. Все было очень хорошо. Но мне было немного не по себе: при каждом куске рыбы, при каждом глотке супа я вспоминал о ней. Кто знает, хорошо ли ей, бедняжке, там, так ли щедры ее хозяева, как мои? После ужина мне предложили остаться ночевать.
— Пускай переночует! — тихо сказала хозяйка, обращаясь к мужу. — Куда он пойдет? В эту знаменитую богадельню, в хлев… Пусть человек хоть одну ночь отдохнет немного.
После тяжелой ночи мне действительно очень нужно было отдохнуть, может быть, более необходимо даже, чем поесть. Было бы большим наслаждением полежать в тепле, с подушкой в головах, расправить немного кости. Но я вспомнил о ней и, горячо поблагодарив, отказался от ночлега. Горбунья находилась в другом доме на том же дворе. Я зашел за ней, и мы вместе сейчас же ушли.
На улице было светло и торжественно. Светила луна, и бродить было очень приятно.
— Пойдем, — сказал я ей, — погуляем немного. В богадельню нам торопиться нечего.
Когда я вспомнил о богадельне, у меня мороз пробежал по коже. Больной старик, так тяжко стонавший прошлой ночью, еще с утра потерял сознание, а вечером — уже после того, как зажгли субботние свечи, — умер. Тело его положили в сенях, где мне предстояло ночевать, и там оно должно было лежать до воскресенья. Мы шли долго, забрели в какой-то переулок, весь в зелени и садах. Кругом царила тишина, не слышно было ни шороха… Все жители местечка, по обычаю, давно уже спали после праздничного ужина. Мы присели на траве возле забора.
Долго мы оба молчали. Каждый из нас думал о своем. Затем горбунья глубоко вздохнула и тихо, очень грустно стала напевать известную песенку:
Я взглянул на нее — слезы так и лились у нее из глаз. Лицо пылало, и смотрела она на меня с грустной улыбкой. Всю душу мне выматывал этот взгляд. У меня защемило сердце, в висках застучало, будто молотками. Не знаю, что со мной творилось… Впервые у меня сорвалось с языка:
— Душа моя!..
— Ах, Фишка! — ответила она тихо, глотая душивщие ее слезы. — Не выдержу я этого! Сколько мне приходится терпеть от него!
— От кого? — спросил я загоревшись. — От него? От рыжего дьявола, разрази его гром!
— Ах, если бы ты знал, Фишка, если бы только знал!..
Я беру ее за руку, глажу по голове и со слезами на глазах умоляю излить передо мной наболевшую душу. Она закрывает руками лицо, близко-близко склоняется ко мне и дрожащим голосом, больше намеками, передает мне нечто такое, за что черт мог бы и в самом деле побрать рыжего подлюгу, чтоб ему сгинуть на веки вечные!..
19
Сильно взволнованный и опечаленный, Фишка снова умолк. Для того чтобы заставить его заговорить и выпытать у него все, что мне хотелось знать, я стал его подзадоривать и будто невзначай спросил:
— Ты еще не сказал нам, Фишка, хороша ли она собой, твоя горбунья? Казалось бы, чем могла так понравиться горбатая девушка?
— Что значит! — ответил с явным раздражением Фишка. — Какой может быть разговор о красоте, когда речь идет о еврейской девушке? Если она хороша, то хороша для себя. Кому какое до этого дело? Горбунья, правду сказать, очень недурна: хорошее лицо, прелестные волосы, а глаза у нее — бриллианты да и только! Но разве все это могло бы меня заинтересовать?.. Шалопай я какой-нибудь, что ли, чтобы думать о таких вещах, бегать за красивыми женщинами? Глупости!.. Меня влекла к ней ее доброта, ее ласковость и то, что она, как сестра, жалела меня. А с другой стороны — то, что и я, как брат, жалел ее. Вот что!..
— Словом, не все ли равно? — сказал Алтер. — Как это говорится: будь хоть дьявол, да называйся Файвл!.. Короче говоря, она тебе рассказала нечто такое… Ну, Фишка, что ж это такое? Ну, ну!
Алтер подгоняет, Фишка начинает на свой манер, я ему помогаю, поправляю на свой лад, и повесть продолжается:
— Я давно уже замечал, что рыжий подлюга — побей его бог! — щиплет иногда бедную горбунью. Я думал, что это он со злости делает, как изверг, который вообще бьет и истязает людей. Но из ее жалоб в тот вечер я понял, что это были иного рода щипки. Они имели совсем другой смысл… Рыжий сильно приставал к ней, покоя не давал. Только, бывало, застигнет ее где-нибудь одну, сразу начнет улещивать сладкими речами: так, мол, и так… Городил всякую чепуху, сулил ей золотые горы. А когда оказалось, что добром ему ничего не добиться, он стал угрожать ей, стращать, что он ей житья не даст, пустит о ней дурную молву и
