Ребенок, глубоко веривший, что он поступил хорошо, и этого ребенка он должен повергнуть в отчаяние! Часто хирург и палач отличаются друг от друга только намерениями. И тот и другой вонзают нож в живое тело, а ведь некоторые операции проходят без наркоза. Марселэн заговорил:
— Твой фриц Шардон, твой самый жалкий из немцев— знаешь, кто это был?
Совершенно уничтоженный, Шардон отрицательно покачал головой. Откуда он Мог знать? Разве на войне знают имена врагов?
— Это был Татьяна, — произнес Марселэн.
Он увидел, как Шардон побледнел, и снова почувствовал к нему жалость. «У меня был, очевидно, такой же вид, когда я стоял перед Комаровым», — подумал он. Вдруг опустевшие глаза, то открывающийся, то закрывающийся рот, который не в состоянии произнести ни слова. Капли пота на скулах — и тем не менее оттенок недоверия во взгляде… Первое, что нужно было сделать, это убить недоверие. Если человек стоит лицом к лицу с действительностью, он может выдержать. Но если он питает иллюзорные надежды, он пропал.
— Тарасенко сообщил об атаке. Он показал тебе звезды… Ты понимаешь теперь, почему он не отвечал на огонь? Он передал, что ты делаешь новый заход. Остального он, видимо, уже не успел сообщить.
— Этого не может быть, — проговорил Шардон.
Он цеплялся за возможность не поверить. Первое,
что говорит человек перед лицом ужасного, — «это неправда!» Даже у самых сильных всегда остается что-то от ребенка, который натягивает простыню на голову. Движение страуса, который считает себя невидимым, если спрятал голову под крыло: инстинктивный барьер перед непереносимой истиной.
— Я только что от генерала, — произнес Марселэн. — Он стиснул зубы. Но он решил, что это «несчастный случай». Вопрос исчерпан!..
Даже если ее прогнать кулаком или криком, истина всегда возвращается. Подобно египетским пирамидам, она полна комнат, из которых нет выхода. Можно ходить взад и вперед по ее лабиринтам, кружиться по КРУГУ. думать, что есть выход, — дело кончается тем, что попадаешь в следующую комнату без выхода, такую же, как и предыдущие. Потом на одном из поворотов подземелья вдруг натыкаешься на зеркало. Видишь себя во весь рост, с головы до ног. И понимаешь. Истина является в обнаженном виде. Она невыносима.
Шардон пытался побороть дрожь. Но тело больше не подчинялось ему. Он хотел бы не рвать себе ладони ногтями, не чувствовать этой ужасной ломоты в коленях. С бесстрастием кинокамеры его память восстанавливала ход боя. Он переживал все заново в свете того, что рассказал Марселэн. Это было ужасно. Теперь все виделось через иную призму. Если самый жалкий из фрицев оказался самым лучшим из русских, то его «идиотский» маневр был опознавательным приемом. Победа стала убийством. «Но звезды? Почему я не видел зве, зд?» «Потому что ты не желал видеть ничего, кроме черных крестов, — отвечал неумолимый внутренний голос, — потому что ты во что бы то ни стало жаждал боя, потому что ты был зол… Если бы ты был способен рассуждать, ты понял бы, что твой противник ведет себя необычно. Но ты воевал не головой, а потрохами! За это надо платить. Как правило — своей шкурой. А ты расплатился шкурой другого».
— Господин майор, через две минуты Шардона не станет.
— И мы потеряем двух летчиков вместо одного, — сказал Марселэн. — Мы находимся здесь для того, чтобы взять Орел, все остальное не имеет ни малейшего значения. Ни малейшего! Ни страдания, ни отчаяние, ни чувство непоправимости. Самоубийство на войне — слишком большая роскошь.
— В таком случае я пойду добровольцем на любое задание, где надо будет пожертвовать собой.
— А какое из наших задании не требует этого? — спросил Марселэн.
Шардон поднял голову. Перед майором он чувствовал себя не как перед судьей, не как перед другом, даже не как перед товарищем. Скорее, как перед, старшим братом, который больше знает, который убережет его от сочувствия и язвительных насмешек, который видит вещи яснее, на которого можно положиться.
— Что мне теперь делать, господин майор? — спросил он.
Он произнес это с таким доверием и в таком смятении, что Марселэн еще раз почувствовал себя безоружным.
— Для начала закрыть рот и успокоиться»— был ответ.
И вдруг его охватила страшная, неукротимая злость, с которой нельзя было совладать, злость, питаемая усталостью, измотанными нервами, битвой за Орел и этим мальчишкой с глазами побитой собаки.
— Олухи! — закричал он. — Маньяки! Только бы стрелять и никогда не думать! Лишь бы еще один на доске — и плевать на все остальное!
Он понимал, что неправ, что поддается слабости. Но его гнев разлился, как лава, покрывая и сжигая все вокруг. Шардон принимал это, стоя с полуопущенными веками, почти по стойке «смирно», словно манекен.
Стук в дверь заставил обоих вздрогнуть. Марселэну даже не потребовалось говорить «войдите» — Бенуа был уже на пороге. Он стоял не шевелясь еще в летной куртке. Он заговорил бесцветным голосом, будто доносившимся издалека. Его охватила какая-то бесконечная усталость — усталость долго бредущего путника. «Он улетел всего несколько минут назад, — отметил про себя Марселэн, — значит, надо считать не время, кото-t рое он провел в воздухе, а ужас, который он пережил».
— Мы вернулись, господин майор, — произнес Беч нуа, — но Дюпон не вернется.
Марселэн ничего не сказал. Дюпон принес эскад* рилье ее первую победу, а теперь он — один из ее мертвецов. Каждый раз Марселэн воспринимал это, как ампутацию. Ему отрезали часть тела, и лилась кровь. С замкнутым лицом он пошел стереть с доски фамилию, потом вернулся и запер кабинет. «Когда же прибудет обещанное пополнение?»
— Фрицы барражируют подступы к аэродрому, — добавил Бенуа. — Невозможно пройти.
— А как русские? — спросил Марселэн.
— Погибло три бомбардировщика…
Как быстро история Шардона и Татьяны стала лишь эпизодом войны! Барраж над Орлом, который надо преодолеть… И только. И это — единственная задача.
— Приказано взять Орел, — продолжал Бенуа все тем же ледяным голосом, который, казалось, принадлежал вовсе не ему. — Браво! Но бывают приказы, которые невозможно выполнить. Если нужно вернуться к этому проклятому аэродрому, я полечу… Для того я здесь и нахожусь. Но других я не поведу. Вот и все!
Дверь за ним закрылась. Марселэн не сделал ни одного движения, чтобы его удержать, не нашел ни слова, чтобы ему ответить.
В этот вечер бридж доктора, был весьма унылым. В одном из углов курил папиросу за папиросой Марселэн, громко ругаясь, когда по рассеянности не замечал вовремя, что у него начинает гореть мундштук, и не вызывая ни у кого желания с ним разговаривать. Вокруг стола было пятеро, в том числе двое мертвых: Дюпон и Татьяна.
Углубившись в русскую газету двухнедельной давности, Леметр читал, водя пальцем по строчкам и шевеля губами, как школьник. Кастор смотрел на него с улыбкой.
— Ты хочешь стать моим конкурентом? — спросил он.
Леметр улыбнулся своей спокойной улыбкой, которая никогда не была слишком веселой, но всегда дружеской.
— Я нахожу, что это идиотизм — не уметь с ними разговаривать.
— Это нелепо, — согласился Кастор, — но только ты и майор потребовали грамматику и словарь.
— Это, наверное, потому, что я учитель, — сказал Леметр.
— А он, наверное, потому, что командир, — ответил Кастор.
Оба рассмеялись. Бенуа — он играл за столом в бридж — обернулся. Он не сердился на них за смех, он все бы отдал за то, чтобы и сам мог смеяться вместе с ними. Но он чувствовал себя совершенно опустошенным. Когда он увидел, как над орловским аэродромом падает Дюпон, в нем что-то сломалось. Черный дым, который пикировал к земле… После этого зрелища ему уже не хотелось больше жить. Глупо, но это было именно так. Он почти машинально продолжал вести оставшихся — ведь он был ведущим
