Марселэн чуть не раздавил микрофон.
— Анри, — сказал он мягко, — Анри! Слушай меня… Прыгай!..
Было невыносимо смотреть на эту смертельную борьбу, развертывающуюся у них на глазах. «Это просто дурной сон, сейчас все мы проснемся…» Он ничего не мог поделать со своими дрожащими руками…
— Дай мне микрофон, — сказал Сарьян.
На его вдруг окаменевшем лице теперь не было написано ничего, кроме сконцентрированной, почти яростной воли.
— Буасси! — вызвал Сарьян. — Я — Сарьян! Ты меня слышишь?
— Я — Буасси. Слышу. Ведите меня.
— Буасси, слушай меня. Я знаю, что Иванов с тобой. Ты слышишь? Приказываю тебе прыгать. Я, Сарьян, приказываю тебе прыгать.
— Нет, — ответил Буасси.
Сарьян отнял микрофон от губ, посмотрел на него, словно это было какое-то удивительное сказочное существо, которого он никогда раньше не видел, и нетерпеливо протянул микрофон Марселэну.
— Веди его, — сказал он тихо, — что ты можешь сделать?..
Невероятный диалог возобновился. На земле слышали только голос майора, твердый и спокойный, что совсем не соответствовало выражению его глаз. Буасси были необходимы эта твердость, это спокойствие. Если у него оставался хоть какой-нибудь шанс, то он заключался именно в этом. «Як» снова направился к посадочной полосе.
— Он не сядет… — сказал Леметр.
Это был не вопрос, а утверждение. Бенуа и Вильмон ничего не ответили. Все трое, подняв глаза к небу, застыли, словно пригвожденные к земле.
«Что сделал бы я на его месте? — думал Леметр. — Верно, то же, что и он. Не думаю, чтобы я смог прыгнуть. А в общем не знаю. До каких пределов можно владеть собой в таких невероятных случаях? Но прав ли он?
В этой беспощадной войне — можем ли мы не быть беспощадными? Нужно победить, жизнь Буасси помогает добыть победу. Но чью победу? И зачем? Ведь если разобраться, то все, что теперь происходит, — это победа фашистов, потому что они заставили нас взяться за оружие и стать такими же беспощадными, как они. И все же, пожалуй, я бы не прыгнул… По крайней мере надеюсь…»
«Умереть так, — думал Вильмон, — о нет!.. Умереть, сражаясь, умереть, повергнув на землю противника, но не так, в окружении друзей, которые смотрят на тебя и ничем не могут помочь! Господи! Сделай, чтобы я умер не так… Не так…»
«Прыгай, Буасси, — думал Бенуа, — прыгай* Буасси!.. Не нужно бесполезных жертв, никогда! Ничто не может спасти Иванова, потому что посадка — это смерть. Вы оба сломаете себе шею. Ни за что. Прыгай, Буасси. Спасайся. Это война убийц, а не рыцарей. Прыгай же, ради бога!»
Буасси промахнулся. Он пдршел поперек посадочной полосы. Марселэн прокричал ему об этом. Буасси дал газ. «Як» задрал нос к небу. Потом все пошло очень быстро. На полных оборотах мотор заклинило, самолет, потеряв скорость, клюнул носом, прошел через вертикаль и, падая вверх шасси, разбился, охваченный пламенем.
Их похоронили вместе. В этот день лето, казалось, было одето в цвета осени. Французские летчики несли гроб Иванова, покрытый красным знаменем со звездой, с серпом и молотом. Русские шли рядом, они несли гроб Буасси, покрытый трехцветным знаменем Франции. Сзади шагал генерал Комаров, по обе стороны от него — Марселэн и Синицын. Пилоты, механики, весь персонал базы шли за ними в глубоком молчании. Леметр думал о том, что еще никогда не слышал он такой тишины. Оркестр Восемнадцатого гвардейского полка играл похоронный марш, красивый и протяжный, но и его приглушенные звуки, будто обтянутые крепом, казались частью тишины. Они были как бы ее составной частью, придавали ей свой смысл, свой трагизм. За могилой стоял взвод солдат с винтовками «на плечо». Никогда, никогда Леметр не осознавал до такой степени непоправимость утраты.
Генерал Комаров сделал шаг вперед, за ним Кастор. Комаров говорил таким же чужим голосом, какой Кастор уже слышал однажды, когда генерал сообщал о смерти Тарасенко. Кастор, с побледневшим лицом, переводил.
— Лейтенант Анри де Буасси и старший механик Иванов, — говорил генерал, — вместе сражались и погибли в борьбе за одно и то же Дело, за мир и независимость своих народов. Пусть они мирно спят рядом в этой земле, которую они вместе отвоевали у врага.
«Да, это правда, — думал Бенуа, — отвоевали. Фрицев гонят домой. Они еще кусаются, но отступают. Они уже не смогут остановиться. Маркиз! Каждого сбитого мною фрица я буду дарить тебе!»
На веревках гробы опустили в могилу. На советской земле общий памятник соединит последнего из Буасси с его другом Ивановым. В один горький день узнает Галина… И старый господин, который охотится на тетеревов. А та, которая так похожа ca его единственного сана, будет срывать розы на западной стене, силясь устоять перед искушением исчезнуть в темной глубине пруда… Но сегодня их смерть принадлежит только их товарищам… Солдаты произвели салют. Тихо-тихо вновь заиграл оркестр. Это была знакомая Леметру, красивая и печальная мелодия, напоминавшая о выжженной земле, сожженных селах, сгоревших самолетах, обуглившихся трупах людей. Время от времени в великую печаль этих звуков врывался порыв неистовой силы. «Они мертвы», — плакали скорбные звуки. «Мы отомстим за них», — отвечала песнь гнева.
Бенуа вспомнился мрачный пригород его юности, где он слонялся по пустырям; спрятав ранец где- нибудь под откосом, он убегал туда, где росла чахлая трава и валялся мусор. Улицы уходят вдаль, они окаймлены серыми домами, в окнах которых сушится белье. Куча маленьких братьев И сестер, больная мать, пропавший без вести отец… Бенуа принял все это на свои плечи, и каждые две недели, когда он приносил получку, мать говорила с восторгом:
— Ты настоящий мужчина!
Он не осмеливался сказать ей, до какой степени тяготит его такая жизнь. Он работал на большом металлургическом заводе. Гудок регламентировал жизнь. Возвращаясь домой, Бенуа выписывал на велосипеде зигзаги по жалким садикам, где за колеса цеплялись желтеющие листья салата… Затем он оказывался на широкой улице. На автобусных остановках толпился народ. Через окна бистро можно было увидеть людей, стоящих у стойки. Бистро манило теплом и уютом, но у посетителей был какой-то временный вид. Передохнув, они снова оказывались по другую сторону стеклянной двери, уходили в ночь и в холод.
Эту музыку он уже где-то слышал. Да, конечно, на кладбище. То были бедные похороны в восемь часов утра. Было холодно — начало марта. Хоронили Мартэна, старого рабочего, который, кажется, много лет назад руководил профсоюзом. Бенуа очень любил его. И он пришел, хотя его никто не звал. Просто потому, что ему так хотелось.
Факельщики торопились. Они везли старого Мар-эна во всю прыть. У могилы Бенуа увидел одного рабочего из своего неха. Он говорил тихим, просительным голосом, все время заглядывая в бумажку, которую держал в руке. Это было очень скучно — он ронял фразы, застывавшие раньше, чем они касались ушей собравшихся. Его вежливо слушали. Он закончил словами в честь мирового пролетариата. Присутствующая часть пролетариата одобрила речь и собралась уходить.
Но тут вышла из толпы какая-то девушка, встала у края могилы и запела. Бенуа не находил, чтобы она была красива: немного толста, пальто на ней топорщилось, голова была покрыта платком… В то холодное утро она пела ту же песню, что сейчас играл оркестр Восемнадцатого гвардейского полка… Из-под опущенных в могилу гробов уже вытаскивали веревки..: «Земля, твое парадное ложе…» Почему эти слова вдруг всплыли в его памяти? Уже много лет он не вспоминал их. Все было как в тумане: воспоминания, увязнувшие в песке прошлого. От той незнакомой ему песни в его памяти остался только образ девушки, резко выделявшейся среди людей, продрогших от холода в своих слишком коротких пальто или поношенных макинтошах, слушавших ее безыскусственный, но прекрасный голос.
Да, конечно, это была та самая песня. Старавшийся всегда казаться бесстрастным, он сам удивился, что она так тронула его сердце, и пытался подавить волнение. Старый Мартэн давно превратился в прах, сейчас они проводили в последний путь Буасси и Иванова. А что стало с той девушкой? Если она тоже
