Они расхохотались. Кастор завершил свою роль почтальона. Он уходил, держа в руках толстую пачку писем.
— Это погибшим? — остановил его Вильмон.
— Только для Перье. Тридцать семь… И все — один и тот же почерк…
…В этот день все-таки прилетело пополнение: вот они и спешили встретить прибывших, шагая по февральскому снегу. Впереди шел Марселэн. За ним остальные летчики. Все. На посадочной полосе уже останавливался транспортный самолет.
— Остается узнать, сколько их, — сказал Вильмон.
, Бенуа скептически поморщился.
Держу пари, что трое;
— А я — за пять, — вмешался Шардон.
Он тоже был здесь. Его трудно было узнать. За несколько месяцев он постарел лет на Десять. Глубоко врезавшиеся морщины, горькие складки у рта, безжизненный взгляд придавали его юношескому лицу трагическое выражение. В самом деле, по его виду трудно было сказать, сколько ему лет. Он был похож на юную статую старости.
— Ты за пять? — проговорил Казаль. — Что ж, ты всегда рискуешь, старина!
Шардон вздрогнул и побледнел еще больше. Казаль понял сврй промах. Он сказал это без всякой задней мысли, но, когда имеешь дело с глубоко травмированным человеком, надо быть осторожнее. Все в «Нормандии» знали, что Шардон постоянно идет на бессмысленный риск. Он настойчиво искал смерти. Но находил только победу и каждый раз возвращался все, в большем отчаянии.
На трапе показался первый летчик, затем второй, третий, четвертый…
— Ты проспорил, Бенуа! — улыбнулся Вильмон.
Тот не ответил. Не отрывая взгляда, он смотрел на вереницу летчиков. Пятый, шестой, седьмой…
— Господи! — сказал он наконец. — Их не мАьше двадцати! 1
Все летчики были в летнем обмундировании и шли, неловко скользя по утоптанной тропке. Снег набивался в их легкие цолуботинки, ветер трепал смешно выглядевшие здесь макинтоши, открытые уши их покраснели. — .Ветераны эскадрильи созерцали новичков, застыв в безмолвии. Им казалось, что они видят кинофильм о своем србственном прибытии, — так Действительность была похожа на воспоминание.
— Я, кажется, не совсем проснулся, — раздался неуверенный голос Колэна.
Бенуа проворчал:
— В летней форме! Нет, это не сон! У интендантов все еще не нашлось времена разобраться, где находится Россия. Они так заняты, бедняги!
Внезапно громко залаял Тарзан. Навострив уши, подняв хвост, он бросился к прибывшим, прыгнул на одного из них, с нежностью лизнул в лицо и стремглав умчался.
Бенуа обратился к Вильмону:
— Твой пес гениален. Чего же ждем мы?
И он устремился вперед. Секунду спустя все они смешались в одну тесную кучу. Новички и ветераны хлопали друг друга по спине, без конца задавали вопросы, на которые никто не отвечал, говорили о том, о чем никто не спрашивал, — царил бурный энтузиазм, лишенный какого-либо смыСла.
Бенуа преобразился. Он ходил от одного к другому, одинаково усердно пожимал руки знакомым и тем, кого никогда прежде не видал, краснел от радости, находя старого товарища, говорил всем «ты» и был совершенно счастлив. Вильмон, потрясенный и восхищенный, упал в объятия Ле Гана, того самого Ле Гана, по-прежнему кругленького и по-прежнему взъерошенного.
— Ле Ган! О! Это невероятно! Откуда ты взялся?
Ле Ган смеялся, щуря глаза.
Сидел во французской тюрьме… Бежал. Испанская тюрьма… Бежал. Вот и задержался, понимаешь.
— Они заставили тебя расплатиться за других, да? — сказал Вильмон.
Ле Ган беззаботно махнул рукой.
— Пустяки! Как Шардон?
— Сбил девять.
— Вот это да!
— Неплохо,
Что-то в его голосе встревожило Ле Гана. Он бросил на приятеля быстрый вопросительный взгляд, но Вильмон сделал вид, что не заметил этого.
— Я расскажу тебе о нем после, — сказал он сухо, более сухо, чем хотел.
— Это прозвучало странно. Он любил Ле Гана, ува жал его, знал, что не по своей вине тот не приехал раньше, но ему почему-то не хотелось раскрывать тайны «Нормандии». Смерть Татьяны занозой засела в сердцах всех, кто его знал. Рассказывать об этом очейь трудно: нужно вернуться в очень далекое прошлое и потом проникнуть очень глубоко в сердце, в глубины человеческой воли. Вильмон видел, что Ле Ган хочет знать больше. Но он ничего не сказал.
Бенуа не видел Ле Гана. Он только что пережил одно из самых больших потрясений в своей жизни. В группе новичков, — согнувшись, как и другие, под тяжестью чемодана, утопая в снегу, шел человек, появление которого здесь могло только присниться Бенуа. Дрожа от холода русской зимы, этот человек оставался таким же безупречным, как и тогда, когда он изнемогал от жары под африканским солнцем.
— Господин капитан!.. — сказал Бенуа, не веря своим глазам. — Шутки в сторону!
Это был капитан Флавье из Алжира! Тот самый Флавьр, который не желал вступать в сделку с дисциплиной, Флавье, угрожавший ему тюрьмой, если он когда-нибудь попадется при попытке «дезертиро* вать».
— ГосПодйн майор, — уточнил Флавье. — Рад вас видеть снова, Бенуа. Поздравляю. Кажется, четырнадцать побед? Это хорошо.
Бенуа досмотрел на новую нашивку Флавье. В этот> момент удивление взяло верх над всеми другими его чувствами. Флавье держался превосходно. Можно было подумать, что прилетел Бенуа, а встречал Флавье,
— Поздравляю с нашивкой!
Флавье непринужденно улыбнулся:
— Спасибо! —сказал он тоном майора, разговаривающего с лейтенантом.
Пришлось сделать огромную приставку к столу. Кастор заботливо выводил мелом на доске фамилии прибывших. Новички уже не выглядели больше средиземноморскими туристами, высаженными на северном полюсе. Их переодели в подходящую одежду, и они слушали Леметра.
— О том, что стерто, говорить нечего. Первая колонка — выполненные задания, вторая — количество сбитых самолетов.
— Сколько же всего сбили? — спросил Ле Ган.
‘ He беспокойся, старина, — проговорил Казаль со снисходительной усмешкой ветерана, — здесь тебя научат понимать, что выполненное задание более важно, чем личная победа.
Ле Ган задорно выпятил вперед подбородок.
— Хочу фрица!
— Каждому по фрицу, — раздался голос парня с лицом цвета кофе с молоком. Это был мулат Лафарж.
— Не меньше, — уточнил Ле Ган.
Кастор обернулся, все еще с куском мела в руках. Он грустно улыбнулся Леметру и снова принялся за работу.
— Это ничего тебе не напоминает? — спросил он.
— Напоминает — ответил Леметр, — все начинается сначала. Эти ребята пока еще все равно что в детском саду.
В эскадрилье любили, когда Леметр начинал говорить намеками. Между Леметром-человеком и Леметром-учителем не было видимой границы. Он проявлял, вчзбоих этих качествах одни и те же недостатки и достоинства, одни и те же привязанности, одну и ту же волю к исполнению своего долга. И
