размахивавший руками сержант, море, которое, казалось, никогда не кончится, и потом вдруг линия на горизонте — Гибралтар! Возможно, Флавье сбил англичанина как раз в тот день, когда погиб Дюпон. Он выпрямился; нужно уйти из этого кабинета, скорее, прежде чем поднимающаяся в нем неукротимая ярость не прорвет последнюю плотину. Однако он должен был сказать еще кое-что:
— Нам уже давно предлагали отпуска. Мы всегда отказывались. Сегодня мы требуем их.
— Я посмотрю ваши личные дела, — сказал Флавье.
«Если я сейчас же не уйду, я проломлю его голову», — подумал Бенуа.
— Слушаюсь, господин майор! — бросил он тоном, превращающим эту обычную формулу в оскорбление, и повернулся на каблуках.
Флавье молча дал ему дойти до двери. Затем он вдруг почувствовал непреодолимое желание объясниться. Не успев оценить скрытые причины этого, он позвал:
— Бенуа!
Бенуа остановился, не оборочиваясь.
— Вы, Бенуа, настоящий офицер, но вы не знаете, что… что я всей душой хочу, чтобы Франция никогда не пострадала от вашей дилетантской позиции!
— Наши мертвые — дилетанты? — спросил Бенуа.
— Я чту их! — проникновенно ответил Флавье. — Но героизм может порождать и беспорядок. И если…
Стук закрывшейся двери прервал его. Бенуа вЫшел, изо всех сил хлопнув дверью.
Когда спустя несколько секунд в кабинете вновь появился Кастор, майор сидел, положив обе руки на стол. Дневник был по-прежнему открыт на том же месте.
— Видно, — сказал Кастор, ликуя и плохо скрывая свое торжество, — между вами и Бенуа отношения обостряются?
Флавье смерил его ледяным взглядом.
— Вы ошибаетесь, лейтенант. В дисциплинированной воинской части конфликт между лейтенантом и майором невозможен.
XI
Было получено разрешение на отпуска. Со стороны казалось, что в эскадрилье все в порядке. Все в высшей степени корректны, никаких скандалов. Даже Бенуа «заткнул свою широкую глотку», как говорил Леметр. Все знали, что Флавье передал начальству рапорты ветеранов об отпусках с благоприятными резолюциями. Но что он думал по поводу отпусков — это был уже другой вопрос. Атмосфера в «Нормандии» была гнетущая.
— Я человек простой, — ныл доктор, буколическая и мечтательная натура, — но если так пойдет и дальше, я начну грызть зубами стол и лезть с криком на стену.
— Зачем? — спросил Вильмон, заинтересовавшись.
— Чтобы, успокоить свои нервы, дорогой. С Флавье, похожим на Наполеона в день битвы под Ватерлоо, с Бенуа, который пугает меня до смерти, когда мне случается встретиться с ним в безлунную ночь, с вами, играющим все время в молчанку и произносящим что-то осмысленное, лишь обращаясь к собаке, с Лироном, который всегда выглядит как амфора, на которой сделал трещину какой-то садист, с Шардоном, совершенно потерявшим голову, — в такой компании честный молодой человек жить больше не может.
— Меня беспокоит Шардон, — сказал Вильмон вдруг серьезным тоном.
— И меня! — воскликнул доктор. — Говоря по-научному, я бы сказал, что у него не все дома. Его навязчивая идея окончательно сведет его с ума. И не нашему мрачному командиру поправить это дело…
— Марселэну, пожалуй, это удалось бы.
— Не знаю, — сказал доктор. — Не думаю, что мы можем помочь ему.
Вильмон понял с полуслова.
.— Мы сделали все, что могли.
— Да, — признал доктор. — Но именно так всегда говорят врачи, когда больной умирает.
Шардон стремился погибнуть. Но ему удалось лишь стать героем. Он отчаянно искал себе такого же конца., какой постиг по его вине Татьяну, он искал смерти в небе и не находил ее. Он считал себя морально обязанным Марселэну не кончать жизнь самоубийством — этот молчаливый уговор был для него нерушим, хоть и относился к области воспоминаний. Но никто не мог помешать ему сражаться и рисковать самым отчаянным образом. Его фамилия должна была уже много месяцев назад сойти с доски. Буасси погиб — а он так любил жизнь! Перье, Виньелет, Дюпон, Леви и столько других! А он, потерявший сон, зовущий смерть каждый день, преследовавший ее с упорством обманутого любовника, — он жил! Он дошел до того, что завидовал японским летчиком-смертникам, которые с именем императора на устах устремляли свои самолеты на американские корабли, — погибая вместе с теми, кого они убивали. «Может быть, зря я себя так взвинчиваю, — горестно думал он, — но мне так везет, что, видно, я и на этот раз выкручусь».
Видя его страдания, товарищи могли предложить ему лишь суровую, молчаливую дружбу. Бенуа и Леметр, думая о Шардоне, возлагали большие надежды на отпуск.
— Нужно найти какую-нибудь славную крошку, — говорил Бенуа. — Ладно скроенная девчонка изменит его образ мыслей.
Леметр улыбнулся.
— Дело не в хорошеньких девочках. Я думаю, что ему просто нужно отвлечься от атмосферы эскадрильи, тогда он сможет подумать о другом.
— Я поговорю об этом с Зыковым, — сказал Бенуа, настаивавший на своем. — У этого парня всегда целая куча девочек. Он даст нам нужные сведения.
— Бенуа, ты — самое странное смешение няньки и сводни из всех, каких мне только приходилось видеть,
Бенуа огрызнулся:
— Я стараюсь найти выход. Это разрешается или нет?
— Даже рекомендуется. Только девушки — не всегда решение.
— Почти всегда, — ответил Бенуа. — Либо дело клеится, начинается счастье, влюбленные на седьмом небе, беззаботность! Либо оно не клеится, и человек настолько погружается в переживания, что все прошлые неприятности уже не идут в счет. Таким образом обеспечен выигрыш на всех досках. Соображаешь?
— Соображаю, — серьезно ответил Леметр.
Что ж, может, Бенуа и прав… Ведь в самом деле, в любви забывается многое — или по крайней мере кажется, что забывается.
Войдя, Шардон остановился на пороге комнаты. Он вернулся с утомительного и трудного задания — все время видел вражеские самолеты и не мог их достать.
У него было лишь одно желание: броситься на кровать, закрыть глаза и надеяться на то, что он хоть сегодня заснет сразу. Но здесь парило настоящее безумие: орда здоровых парней хлопотала среди волн разбросанной одежды — открытые чемоданы плавали по ним, словно маленькие спасательные лодки. Опьяневший от счастья, убежденный, что эти милые люди придумали для него новую игру, Тарзан немедленно бросался в ту сторону, где кто-нибудь укладывал в чемодан рубашку, вытаскивал ее и возвращал владельцу с таким видом, будто говорил: «Видишь, какой я ловкий и как хорошо я понял игру!»
— Вильмон, — вопил Казаль, — отзови своего пса, или я с ним расправлюрь. Если он будет трепать мою пижаму каждый раз, как я ее сложу, я проторчу здесь еще десять лет.
— Ну и что? — ответил Вильмон. — Ты вроде меня: не умеешь сложить пижаму.
— Скажите, — спросил Шардон, застывший в дверях, — я могу узнать, что здесь происходит?
