вырывался огонь, железо, смерть. Все вокруг перестало существовать, кроме этого потока чугуна и стали, этого непрерывного яростного грохота.
Французы застыли, словно пригвожденные к месту. Небо над их головами гудело от множества моторов. Самолеты, группами по пятнадцать машин, уходили к немецким позициям. Опытным ухом Бенуа слушал, моторы.
— «П-2», — отмечал он, — и «ла-5», сопровождающие, а вот и «яки».
Казаль глухо ругался.
— Все ясно…
— Да, сказал Бенуа. — Наступление!
Они вынуждены были почти кричать, чтобы слышать друг друга. Казалось, комната находится в центре огромного завода. Волна за волной, над ними непрерывно проходили самолеты. Бенуа побежал к двери.
— Вас это беспокоит, ребята, — бросил он, выходя. — Я иду за новостями!
В своем кабинете Флавье вцепился в телефон, пытаясь сквозь страшный гул разобрать слова, идущие с другого конца провода.
— Да! Понял… Повторите!.. Понял!..
Бенуа ворвался в кабинет в тот момент, когда Флавье положил трубку.
Он заговорил без церемоний:
— Генеральное наступление?
— Русские решили прорвать оборону на Немане, — сказал Флавье.
Во взгляде, который бросил на него Бенуа, было что-то очень похожее на ненависть.
— И вы нас не предупредили?
Флавье взорвался:
— Я ничего не знал!
Но Бенуа его не слушал. Нахмурившись, с презрительной улыбкой на губах, он продолжал свою мысль:
— И вы ничего не сказали! Смотрели, как мы возимся с чемоданами и садимся в автобус!
— Я ничего не знал, — повторил Флавье, четко произнося каждый слог. — Вы получили отпуск, и никто не может помешать вам уехать.
— В день наступления! — взорвался Бенуа. — Видели вы что-нибудь подобное?
— Я не вижу в этом ничего особенного, — сказал Флавье, — но вам никто не запрещает видеть.
Бенуа глубоко вздохнул.
— Хорошо! Нечего терять время на пустые разговоры. Лучше дайте мне указания.
С лица Флавье немного сошло напряжение.
— Полковник просит тройной патруль для прикрытия…
— Отлично! — оборвал Бенуа. — Куда я должен его вести?
— Поведу я, — ответил Флавье.
Они снова сошлись лицом к лицу. Между ними всегда клокотал гнев, подобный готовому к прыжку зверю. Он подстерегал их своими полузакрытыми глазами, ожидая слабости, которая бросила бы их в его пасть.
— Вы!:—сказал Бенуа тоном, заносчивость которого он сам не мог бы измерить.
Флавье не сделал ни одного движения.
— Я, — холодно сказал он. — Потому что я командир «Нормандии».
Несмотря на грохот артиллерии, он не повысил голоса. Бенуа должен был наклониться, чтобы расслы» шать его слова.
— Это будет трудно. Я не обязываю вас ни к чему. Но я предпочел бы взять лучших: Леметр, Вильмон, Казаль и вы, Бенуа.
Бенуа закрыл глаза. Но всего лишь на какую-то долю секунды.
Когда он вошел, летчики ни о чем его не спросили. Достаточно было посмотреть на него. Один Лирон, казалось, ничем не интересовался. Он неподвижно сидел на том же месте, не снимая руки с чемодана.
— Ну, — сказал Бенуа, — русские форсируют Неман.
Вильмон протяжно свистнул.
— Значит, это прорыв?
— Они наносят мощный удар. Мы сегодня — эскадрилья прикрытия. Флавье хочет, чтобы в нее вошли старички… А поведет он сам!
— Почему он? — спросил Казаль.
— Почему? — ухмыльнулся Бенуа. — Да чтобы показать нам, на что он способен.
Вильмон возразил:
— С тех пор как Флавье приехал, он сбил двух фрицев. Я не питаю к нему ни малейшей симпатии, но в бою, мне кажется, он стоящий парень.
— Да, — сказал Бенуа, — стоящий парень… Что ж, ты скоро посмеешься, мой старикашка… Потому что он попытается тебя в этом убедить. И он сломает себе шею.
— Почему ты решил, что будут бесполезные потери?
Это спросил Леметр.
— Я в этом так же уверен, как в том, что дважды два— четыре, — ответил Бенуа.
Стало тихо. Все летчики знали, что хотел сказать Бенуа. Сегодня вечером с доски будут стерты новые имена. Мое, твое — кто может угадать? Первым заговорил Вильмон.
— Ладно! Это грустно, но мы не можем отказаться.
Бенуа улыбнулся.
— Еще бы! Я хорошо знаю вас всех… И я сказал Флавье, что мы в его распоряжении.
— Кроме меня, — произнес Лирон.
Все остолбенели. Лирон не прокричал это, скорее, сказал совсем не громко. Но в его голосе прозвучала интонация какой-то безысходности. Леметр почувствовал, как его сердце сжалось от гнева и жалости одновременно. «Он похож на человека, тонущего на глубине в двадцать сантиметров, который нарочно держит голову в воде, — подумал он, — Самое страшное отчаяние — то, которое осознано и принято. Лирон бежит не от смерти — он убьет себя и без того, — будь то алкоголь, наркотик или револьвер. Он бежит от страха!»
— Русские дали мне отпуск, — сказал Лирон. — Я им воспользуюсь. Независимо от наступления.
Бенуа смотрел на него с каким-то диким удивлением. У него не было таланта Марселэна, который знал, что коллективы складываются из индивидуальностей. Для Бенуа его эскадрилья была его эскадрильей. «Старички» были «старичками». Думая о Лироне, он переживал то же чувство оцепенения, какое испытавает хирург, обнаружив гангрену на здоровом теле. Он ни на секунду не допускал мысли о том, что его товарищи могут реагировать на наступление иначе, чем он сам. Ему стало как-то не по себе, будто его предали.
Леметр подошел к Лирону. Даже если это ничего не изменит, нужно испытать последнее средство. «Неоказание помощи перед лицом угрозы смерти…» — гласит уголовный кодекс. Если Лирон с упорством слабых уже вжился в состояние, которое для себя выбрал, то в нем он был гораздо ближе к смерти, чем в своем «яке». Несомненно, в один прекрасный день его кто-то убьет. Кто-то, от кого он никогда не сможет убежать, кто не простит ему, — кто-то, кого зовут Лирон.
— Господин капитан, — тихо сказал он, — вы в самом деле поедете один?
Лирон поднял на него пустые глаза. Такой взгляд, должно быть, бывает у человека под пыткой, когда палач уже настолько истерзал его, что душа расстается с телом.
— Да, один! — сказал он. — А почему я не могу этого сделать? У меня свои планы, Леметр, я уезжаю. — И он поник, безутешно вздохнув.--Мне страши®. понимаете, мне страшно..; Я дрожу каждый раз, когда лечу на задание… Я больше не могу.
Вдруг он встрепенулся, посмотрел на окружавшие его взволнованные лица и сказал, словно констатируя очевидный факт (так говорят: «идет дождь» или «нужно идти за земляникой»):
— Я больше не могу.
