Конец семейного романа

читать и разговаривать“. Царь посылает за мной, продай, говорит, жалкое свое заведение, потому как он давно уже подыскивает себе хорошего секретаря. И я соглашаюсь. Тут дедушка мой стал бороду свою терзать, так смеялся. Я не понимал, отчего он смеется. Потом-то, конечно, я вспомнил, говорил мой дедушка, задыхаясь от смеха, что здесь, напротив меня, не царь Хаббус живет, а Грюнфельд! Но какую дугу описывает звезда Самуила! Сначала он был секретарем, потом стал министром. Основал академию, раздобыл для библиотеки экземпляры Талмуда из Суры, те, которые держал в руках еще прадед его, знаменитый Самуил бен Иосиф, когда был там учителем, еще до того, как отправился в долгий путь, до того, как исчез навсегда. А когда умер царь Хаббус, по его завещанию стал в Гранаде Самуил визирем. Трижды семь — двадцать один; столько лет он — полновластный властитель! Повелитель! — так к нему обращались, и думали бедные, слепые евреи, что с ним настал конец их мучениям, предсказанным пророками: пришла пора еврейского царства! И теперь вступаем мы в круг власти! Когда Самуил умер, его сан перешел к сыну его Иосифу. Заплесневелый цветок, книжная моль! Обилие знаний уже душило его. Книгочей развлекал себя и подобострастных придворных своих тем, что нарочно издавал совершенно бессмысленные указы. Например: повелеваю каждому подданному моему с голубыми глазами первым приветствовать черноглазых, встав при этом на четвереньки и показав тому зад свой. Или вот такое: каждому земледельцу, будь то мужчина или женщина, прежде чем сеять зерно, надлежит попробовать землю на вкус, если же окажется она невкусной, хорошенько посолить ее! Но и этого Иосифу было мало. Устав от книг, он раздевался догола, иначе, говорил, я не воспринимаю, не чувствую своего тела; а раздевшись, приказывал звонить в колокольчик, чтобы все во дворце также ходили нагишом. Дамы и господа! Слуги и солдаты! Портные и просители! Можно себе представить! И после семи лет его царствования, пронизываемой ветром ночью, по христианскому летоисчислению тридцатого декабря 1066 года, разъяренные мавры ворвались во дворец. Гранада пылала. Иосиф бежал по коридору, но мавры настигли его и под хлопанье вздуваемых сухим ветром занавесей молча закололи. Кому удалось спастись бегством, прихватили с собой двух детей Иосифа. И, по воле Господней, с этих детей начинается следующий круг — круг страданий. Это были близнецы, девочка и мальчик, на редкость безобразные. Тело у обоих рыхлое и жирное, щеки словно два сушеных яблока, закатившиеся под плиту и уже заплесневелые. Через шесть лет добрались они до Руана, и тут взял их к себе сердобольный и старый слепой еврей. Когда ты в последний раз смотрелась в зеркало, Сара? Должно быть, лет десять тому, еще во дворце, случайно. А ты, Симон? Сегодня увидел себя, случайно, когда удил рыбу в озере. Я безобразен. А почему ты красивый? Потому что ты меня любишь, милый Симон. И потому, что я люблю тебя, ты для меня вовсе не безобразен, напротив! Верно, такова воля Всевышнего: не придется вам прятаться от глаз слепца. Они попрошайничали, сидели на ступеньках перед храмом Божиим, и все им подавали, потому что при виде их каждого здорового человека охватывал холодный ужас. Оставаясь одни, они обнимались, щипались, царапали друг друга, беспомощные, бессильные. Словно два чудовища — но ты все же не забывай их — они тоже твои предки! — они желали слиться в единое тело! Больные тела управлялись здоровыми инстинктами. Девушка забеременела от юноши. Любиться им можно было лишь молча, а ей молча же разрешиться от бремени; но младенец заплакал, и старик услышал его. В дом нищего сбежались евреи. Близнецов выгнали тумаками, а новорожденного оставили. Еще не успели дети Иосифа покинуть Руан, как прямо под городской стеной лихорадка избавила ужасную мать от страданий. А ее муж, муж родной сестры своей, повесился тут же, на дереве. Новорожденного назвали Вениамином, и, хотя ему сделали обрезание, но установить доподлинно, мальчик это или девочка, было невозможно; к тому же он был горбат, а когда вошел в возраст, лицо его оставалось девичьи гладким. Он и сам не знал, какого он пола. Оставаясь один, он умел страстно обнять себя и, удовлетворив свои желания, влюбленно целовал свои руки, при этом радуясь про себя: я не такой, как другие! То, что у других разделено, во мне соединилось! И мечтал в полусне: какая была бы радость, если бы мог я родить дитя, мною во мне зарожденное! И, если бы не помог ему Бог, если бы не помог такою страшной ценой, на том все и закончилось бы, и тогда не мог бы рассказать эту историю мой прадед в Шаторальауйхее, а мне мой дедушка в Сернье под шелковицей, и я не мог бы здесь рассказать все тебе. Итак, уже темнело. Была та минута, когда сумерки еще не сдаются ночи и долго еще выжидают. С улицы доносится глухой топот буйволов. Влажным туманом насыщаются окрестные леса, и в этом мареве исчезают ближние горы. Было красиво. Строго. На рассвете Вениамина оправили в путь, он должен был добраться до Вормса. Горбун нес с собой письмо, обходя стороной города и деревни, страдая от голода, он шел так несколько месяцев, на ночлег устраивался под деревьями“. Я все-таки посмотрел на дедушку. Он закрыл глаза и рассказывал свою историю так тихо, что, думаю, сам не слышал слов своих. Я не понимал, откуда это потрескиванье, только когда дедушка стал рассказывать про Вениамина, догадался, что потрескивает черепица на крыше — она разогрелась на солнце, а теперь остывает. „Я, Иохэль, слуга Бога, Отца и Господа нашего, раввин руанский, шлю вам всем свой привет! Да пребудет мир с вами, братья мои! Сообщаю вам, ежели не дошла еще до вас эта весть, что в нынешнем году весною собрался в Клермоне христианский собор, и Урбан, глава христианского мира, объявил Крестовый поход. Их цель — вернуть себе нашу древнюю родину, кою они именуют Гроб Господен. Они собирают воинство, и мы дали деньги, по здравому расчету. Однако Всемогущий отвернулся от нас, и оружие, приобретенное на наши деньги, обратилось не против магометан, а против нас, оставив горы трупов. Сейчас крестоносцы обложили уже и Руан, благородные рыцари требуют денег взаймы. Мы деньги жертвуем и знаем, что этим подписываем себе смертный приговор. Пока нам не дано понять, за какие прегрешения так наказывает нас Господь. Я думаю, это письмо пишет тебе уже покойник, мой премудрый Гершон, раввин города Вормса. Так что мы просим вас, думайте, поститесь и молитесь!“ Вот такое письмо привез Вениамин жителям Вормса. Среди двенадцати детей раввина Гершона была горбатая девушка. Кажется, девушка этого Вениамина и дожидалась! Ребе пообещал дать за ней хорошее приданое. Деньги Вениамина очень привлекали, только боялся он: вступит в брак, и тайна его пола будет раскрыта. Однако девушка обладала бурным темпераментом. Еще до свадебного пира она так усердствовала, что, несмотря на все его колебания, в Вениамине победило мужское начало. Младенцу было всего два дня от роду — сын Вениамина позднее называл восемнадцатое мая, — когда в еврейский квартал ворвались крестоносцы. Женщина с младенцем бежали, у Вениамина же сознание помутилось от одной мысли, что нагрянули солдаты, и он обрядился в женское платье. Тело его разрубили на куски, кровь впитала земля, плоть его сожрали голодные кошки. Горбатая мать и здоровенький младенец, названный Давидом, переправились через море. Пятнадцать лет мы прожили в Норвиче и, таким образом, стали англичанами, хотя до тех пор были немцами, ашкенази. В Норвиче жил также некий подмастерье скорняка, который состоял в преступной связи с женой своего мастера, но и мастер тот хорошо с ним расправился. Парня Уильямом звали. В пасхальную ночь его нашли мертвым в лесу под Норвичем. Ну, значит, это евреи убили его, чтобы замешать кровь в опресноки на праздник свой песах. Труп принесли к синагоге, рана открылась, из его сердца полилась живая кровь. Норвич горел, так же как горел сорок четыре года спустя Йорк. Давид со своими детьми жил в то время уже в Йорке, и один из них уродился в своего деда — горбатый, подслеповатый, почти карлик. Рассказывали, будто какая-то старуха, когда по еврейской улице прошел крестный ход, на Пасху, конечно, выплеснула, по обычаю, из окна ночной горшок, да прямо на лик Богоматери. Евреи искали спасения в замке епископа, и епископ, добрый и милосердный, поднявшись на стену, пожелал образумить вооруженную, озверевшую толпу: Во имя Иисуса, остановитесь! Стрела попала прямо в его открытый рот и вышла на затылке. Когда евреи увидели, что спасения нет и йоркский замок горит от смолы и пакли, они в корзине спустили вниз сына Давидова, горбатого Вениамина. „Если нам суждено погибнуть, пусть хоть кто-то донесет о нас весть!“ Это такая емкая фраза, что ее вполне мог бы взять своим девизом кто-нибудь из потомков. И мы твердили эти слова вместе с дедушкой до тех пор, пока я не выучил их наизусть и мог затем повторять один. „Если нам суждено погибнуть, пусть хоть кто-то донесет о нас весть! Слушай внимательно! Они хотели жить! Несмотря ни на что, все еще хотели жить!“ Так сказал не мой дед, он еще не мог этого знать, это добавлю я от себя: как будто позорная жизнь могла спасти от смерти! И наступил круг хитрости. Чувство и разум выродились окончательно, осталась только простая жажда жизни. Два года шел и шел Вениамин, пока не добрался до Эрфурта. Здесь он передал весть, которую доверили ему, но протянул к ним пустые ладони. Собрание погоревало, услышав его рассказ, и, чтобы помочь хотя бы единственному уцелевшему, определили его кладбищенским сторожем, жалованье же выдали за два года вперед, довольно приличную сумму, и сказали: с этими деньгами ты уж устраивайся половчее. Вениамин омывал покойников, копал могилы, женился, копил деньги. Его единственный сын, могучий, белокурый юноша, славился буйным нравом, пил, играл в кости и завел себе любовницу- христианку. Но тут началась повсюду чума. Люди говорили, будто евреи из мести отравили колодцы;