Простите меня! (Сборник)

перевязана красной атласной лентой, сверху бантик. Андрей, дернул за бантик. Всего два-три листка. Он молча их прочитал.

Вслух прокомментировал:

— Надо полагать, это письмо вашего деда с фронта. Слушайте. «Дорогая Марусенька! У меня буквально минута, чтобы написать тебе, и никакой уверенности, что письмо дойдет. — Далее по-французски, — а ля гер комо а ля гер. На войне как на войне, — перевел Андрей, — все что могу сказать о нынешнем своем положении. Но даже трудности ля гер не могут заслонить от меня тревоги о тебе, родная. Ты создана, чтобы украшать мир, а не растить детей, терпеть лихолетье. Царить, а не выживать. Ты — уникальный цветок, женщина-праздник, родившаяся не в свое время. Соловушка! Я думал взять на себя пошлые бытовые… Все, зовут, нужно заканчивать. Прощай, любимая! Твой рыцарь Антон. Я не дослужил тебе, потому что иной долг…» На этом обрывается. Письмо Эмилия, в прошлом Маруся, получила. А следом — похоронку. Вот — на бланке. Оказывается, похоронка на самом деле правильно называется «извещение». Смотрите.

Андрей передал ребятам небольшой пожелтевший типографский бланк, от руки заполненный фиолетовыми чернилами, нисколько не выцветшими. Марина, Антон, Лена брали похоронку, по очереди читали. Они не смогли бы описать чувство, которое вызывала эта официальная бумага, когда-то наверняка принесшая взрыв горя, да и теперь кровь стыла от сознания казенной бездушности военной машины: заранее напечатали бланки, потом вписали фамилии погибших — соблюли формальность.

Хотя проблеск торжественной скорби имелся и в этом документе. В верхнем левом углу стершийся штамп, можно прочитать только «…военный комиссариат». Посередине жирно: «Извещение». Ниже с новой строчки «Ваш» и длинный прочерк, под которым в скобках: «муж, сын, брат, воинское звание». На этой строчке чернилами написано: Муж, комдив. Под следующей строчкой: «фамилия, имя, отчество», на строчке: Ипатов Владимир Иванович. Далее строчка «уроженец», под ней: «область, район, деревня и село», значилось: город Москва. С новой строчки с маленькой буквы текст: «в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество» — прочерк, под ним: «убит, ранен и умер от ран», над ним: Убит в боях за Троицк. 20 июля 1941 года. Последняя строка с прочерком: «похоронен», внизу в скобках: «место захоронения». Эта строка пустовала. Ниже с красной строки текст: «Настоящее извещение является документом для возбуждения ходатайства о пенсии (приказ НКО СССР № 220-1941 г.). Смазанная печать и две подписи — военного комиссара и начальника штаба.

— Теперь вы знаете, — сказал Андрей, — что вашего деда звали Ипатовым Владимиром Ивановичем, что он родился в Москве и командовал дивизией.

— Видела ли мама эту похоронку? — задумчиво спросила Марина.

— А мой отец? — повторил вопрос Антон.

— Не думаю, — ответил Андрей. — Здесь еще одно письмо. Как я понимаю, писала Эмилия, она же Мария Ипатова. Адресовано погибшему мужу. Не удивляйтесь. Сейчас прочту, и вы все поймете. Только будьте готовы, что это… — Андрей запнулся, не находя слов. — Эмилия была все-таки не от мира сего.

— Да читай же! — поторопила Лена.

— Психоанализ отдыхает или, напротив, такая личность, как ваша бабушка, стала бы любимой пациенткой…

— Андрей! — перебила Марина, — Читай, не томи!

— Слушайте. «Здравствуй, Владимир! Не Вока, не Заяц, а — Владимир! Потому что ты умер! Предал меня! Бросил! — после каждого предложения восклицательные знаки. — Как ты мог? Зачем обещал хранить меня вечно? Зачем не согласился остаться в штабе, ведь тебе предлагали? — теперь сплошные вопросительные знаки. И следы размытые, видно, плакала. — Я проклинаю тебя, как предателя. И детей твоих. Один, мальчик, вечно больной и в соплях. А девочка в моем животе, я знаю, это девочка, ворочается и бьется. Из-за нее поднялась диафрагма, и теперь мой голос звучит утробно. Зачем мне дети? Это ты уговорил меня. Уговорил и бессовестно бросил. Зачем эта война, зачем ты ушел на нее? Ты поставил какие-то пустые идеи выше моего счастья. Ты украл у меня счастье. Ненавижу тебя! Вырву из сердца навсегда, чтобы не истекло оно кровью. Забуду навсегда, и дети твои не будут знать имени твоего. И черты твои на их лицах будут вызывать у меня ненависть…»

— О, ужас! — пробормотала Лена. — Она свихнулась от горя.

— Так и не развихнулась, — хрипло сказал Антон.

— Андрей, — спросила Марина, у которой дрожали губы, — это все?

— Нет, здесь пропуск, чернила немного отличаются. Видно, писала позже или на другой день. Ребята! Держите себя в руках. Это не для слабонервных. — «Владимир! Ты гниешь в земле, или валяешься на поверхности непогребенный, изуродованный. Твое тело, на котором нет точки, которую я бы не целовала, рвут дикие волки. Твои глаза, которые лили слезы, глядя на меня, теперь выклевали птицы. Так тебе и надо, предатель! А я буду жить дальше! Порхать и царить, вот только разрешусь от бремени, от этой противной твоей дочки. Ты говорил, что таких, как я, — одна на миллион. Ошибаешься, я — единственная! Ваша политика, революции, войны, нищета, убогость, рабский труд — плебейская мерзость. Я лучше умру, чем надену серую рабоче-крестьянскую робу. Умереть! Вовка! — зачеркнуто, поверху: — Владимир! Мысли о спасительной смерти не оставляют меня с той минуты, как получила твою похоронку. Когда я прочитала это отвратительное казенное извещение, ругалась как сапожник, обзывала тебя последними словами. Няня сына смотрела на меня, как на умалишенную. О, как славно было бы сойти с ума! Равнодушно принимать и удары судьбы, и мелкие уколы. Но не надейся увидеть меня в роли городской сумасшедшей! Нет! Назло, назло, назло…» Семь раз, — пересчитал Андрей, — повторила «назло». — Назло тебе я проживу блестящую жизнь. Я пожертвую всем, я не стану признавать никаких моральных запретов, я была принцессой и останусь первой из первых!» Все, ребята, письмо окончено. Елки-моталки!

Они молчали несколько минут, не находя слов, чтобы прокомментировать послание, высказать свои чувства. Эмилия заслуживала осуждения, но ее было жаль. Хрупкая и железобетонная одновременно, она не поддавалась привычным меркам и оценкам.

— Лабораторная мышь, — нарушил молчание Андрей.

— Что? — не поняла Марина.

— Лабораторные мыши — это искусственно выведенные генетически чистые особи, необходимые для опытов, но в природе не встречающиеся. Эмилия была генетически чистой женщиной-игрушкой, без примесей материнства, сострадания, самоотверженности и преданности. Она желала порхать, царить, получать цветы вагонами и только.

— Я бы тебя попросил, — сквозь зубы проговорил Антон, — поаккуратнее выражаться о моей бабке!

— Ничего личного! — развел руки Андрей. — Моя жена, к счастью, пошла не в бабушку.

— А мне завидно! — вдруг выпалила Лена. — Я уже Маринке говорила. Эмилия — как комета по небу. А я — просто булыжник, который по дороге катится.

— Здрасьте! — возмутился Антон, только что защищавший бабушку. — Да если бы ты хоть наполовину, хоть на десятую часть была Эмилией, я не женился бы на тебе никогда.

— Лабораторная мышь? — повернулась к мужу Марина и горько усмехнулась. — Что ж, можно констатировать, что исторический опыт удался. Из меня получилась рабочая лошадь, истовая мать, преданная жена, хозяйка дома, — у Марины навернулись слезы, — но я никак не игрушка, не куртизанка, не принцесса, не говоря уж о королевне…

— Я тоже, — захлюпала Лена.

— Девочки! Вы чего? — поразился Андрей.

— Пыли наглотались?! — воскликнул Антон. — Тряпье это на вас подействовало? — ткнул он пальцем в груды на полу. — Драгоценности? — зачерпнул из коробки бижутерию и потряс в воздухе.

— Или письмо на тот свет, написанное клинически больной особой? — вторил Андрей.

Марина и Лена синхронно вытерли слезы и шмыгнули носами. Руки у них после возни с пыльными вещами были грязными, и на щеках остались темные полосы. Совершенно разные внешне, сейчас молодые