— Весь вагон и маленькая тележка в этом деле, — сказал сержант, — это Совет графства.
Он шел с озабоченным видом, весь поглощенный мыслями, как будто то, что он рассматривал в голове, было сугубо изощренным делом весьма неприятного свойства.
— Атомика, — решился я на вылазку, — вещь совершенно мне неясная.
— Майкл Гилхени, — сказал сержант, — вот пример человека, почти совершенно чебурахнувшегося в результате принципа атомики. Вы бы удивились, услышав, что он — почти наполовину велосипед?
— Удивился бы безусловно, — сказал я.
— Майклу Гилхени, — сказал сержант, — почти шестьдесят лет от роду, как показывает простой подсчет, и если он — это он, то он провел не менее тридцати пяти лет в езде на велосипеде по каменистым дорогам, вверх и вниз по холмам и в глубокие буераки, когда дорога сбивается с пути под напряжением зимы. Он вечно катит на велосипеде в любой час дня к той или иной конкретной цели или возвращается оттуда в любой другой час. Если бы его велосипед каж дый понедельник не крали, он уже теперь определенно был бы больше, чем на полпути.
— На полпути куда?
— На полпути к тому, чтобы самому быть велосипедом, — сказал сержант.
— Ваша речь, — сказал я, — несомненно, произведение мудрости, ибо я ни слова в ней не понимаю.
— Разве вы никогда в юности не изучали атомику? — спросил сержант, глядя на меня взором вопрошающим и исполненным великого удивления.
— Нет, — ответил я.
— Это очень серьезная растрата, — сказал он, — но я вам все равно опишу масштабы этого дела. Все состоит из маленьких частиц себя, и они летают вокруг по концентрическим окружностям, и дугам, и сегментам, и по другим бесчисленным геометрическим фигурам, слишком многочисленным, чтобы их можно было назвать коллективно, никогда не стоя на месте и не отдыхая, а все уносясь прочь, вращаясь и бросаясь туда и сюда и опять обратно, всегда в пути. Эти крохотные господа называются атомами. Вы прослеживаете интеллектуально?
— Да.
— Они подвижны, как двадцать озорных гномов, отплясывающих джигу на могильном камне.
— Теперь возьмите овцу, — сказал сержант. — Что есть овца, как не миллионы маленьких кусочков овечности, кружащихся во круг и проделывающих изощренные курбеты внутри овцы? Что она такое, как не это?
— Это должно вызывать у скотины головокружение, — сделал я наблюдение, — в особенности если кружение происходит и в голове у нее тоже.
Сержант наградил меня взглядом, смысл которого, я уверен, он сам описал бы как non possum и noli me tangere.
— Этому замечанию очень подошло бы название «чушь», — сказал он резко, — потому что и нервные струны, и самая голова овцы крутятся с таким же успехом, и вы можете сократить одно кружение на другое, и вот вам пожалуйста — как упростить дробное сложение, когда у вас пятерки и над, и под чертой.
— Честно говоря, об этом я не подумал, — сказал я.
— Атомика — очень запутанная теорема, и в ней можно разобраться алгеброй, но рекомендуется принимать ее постепенно, потому что можно провести всю ночь за доказательством маленького ее кусочка при посредстве линеек, косинусов и иных подобных приборов, а потом в итоге ни на грош не поверить тому, что сам доказал. Произойди такое, так вам пришлось бы рассматривать все в обратном порядке, пока не найдете место, где, как обрисовано в алгебре Холла и Найта, вы можете верить собственным фактам, а потом вновь продолжать с этого конкретного места, пока вы не поверите как следует во все это дело так, чтобы не оставалось ни кусочков, в которые веришь наполовину, ни со мнений в голове, причиняющих боль, как когда потеряешь в кровати запонку от рубашки.
— Очень верно, — сказал я.
— Последовательно и следственно, — продолжал он, — можете спокойно выводить из этого, что вы сами сделаны из атомов, как и ваш карманчик для часов, и полы вашей рубашки, и инструмент, коим вы пользуетесь для извлечения объедков из дупла дырявого зуба. Вам не известно ли случайно, что происходит, когда бьют по железной чушке добрым молотом для угля или тупым орудием?
— Что?
— Когда тумак плюхается, атомы лупятся долой, вниз до самого дна чушки и сжимаются и кучкуются там, как яйца под хорошей хохлаткой. По прошествии течения некоторого времени они плавают себе вокруг и добираются наконец туда, где были. Но вот коль вы станете лупить по чушке довольно долго и достаточно сильно, они не будут успевать это делать, и что будет тогда?
— Это трудный вопрос.
— Обратитесь за правильным ответом к кузнецу, и он скажет вам, что чушка постепенно сойдет на нет, если вы будете упорно давать ей сильные плюхи. Некоторые из чушкиных атомов уйдут в молот, а другая половина — в стол, или в камень, или в конкретный предмет, лежащий у чушки под низом.
— Это хорошо известно, — согласился я.
— Результатом нетто и брутто всего этого является то, что у людей, проведших большую часть своей природной жизни в езде на железных велосипедах по каменистым дорогам нашего прихода, характеры перепутываются с характерами их велосипедов в результате взаимообмена атомами каждого из них, и вы бы удивились, если бы узнали, какое количество людей в этих местах — почти полулюди и полувелосипеды.
От удивления я судорожно выдохнул со звуком, пронесшимся по воздуху, как злокачественный прокол.
— И вы были бы изумлены числом велосипедов, ставших полулюдьми, почти получеловеком, полувоспринявших от человечности.
— В данную минуту я не прочь был бы работать на пароходе среди моря, — сказал я, — сматывать канат и делать тяжелую физическую работу. Я бы хотел быть далеко отсюда.
Я тщательно огляделся вокруг себя. По обе стороны от дороги были аккуратно расположены коричневые болота и черные болота с вырезанными в них там и сям прямоугольными коробками, каждая с начинкой из желто-коричневой коричнево-желтой воды. Далеко-далеко, около неба крошечные людишки горбились за торфяной работой, вырезывая патентованными своими лопатами дернины точной формы и складывая из них высоченный памятник вдвое выше телеги с лошадью. До нас с сержантом доходили от них звуки, бесплатно доставляемые к нашим ушам западным ветром, звуки смеха и свиста и кусочки куплетов старых болотных песен. Поближе стоял дом в сопровождении трех деревьев и в окружении счастья кружка дворовой птицы, в полном своем составе клюющей и разгребающей и громогласно ведущей дебаты в неослабном процессе производства яиц. Дом был тих сам по себе и молчалив, но над трубой был сооружен навес из ленивого дыма, чтобы показать, что внутри него находятся люди, занятые своими делами. Впереди нас шла дорога, быстро пробегающая через плоскую землю и делающая легкую паузу, чтобы медленно взобраться на холм, поджидающий ее там, где высокие травы, серые валуны и низкорослые деревья. Над головой все было сплошь занято небом, ясным, непроницаемым, несказанным и несравненным, с превосходным островом из облаков, стоящим на приколе среди спокойствия на два метра правее уборной господина Джарвиса.
Сцена была реальной, неоспоримой и противоречила речам сержанта, но я знал, что сержант говорит правду, и, если бы встал вопрос о выборе, возможно, мне пришлось бы отказать в реальности всем простым вещам, на которые смотрят мои глаза.
Я посмотрел на его вид сбоку. Он шагал себе вперед с признаками злости против Совета графства на расцветившемся лице.
— Вы точно уверены насчет человечности велосипеда? — задал я ему вопрос. — Так ли опасна атомная теория, как вы говорите?
— Она от двух до трех раз опаснее, чем могла бы быть, — ответил он уныло. — Рано по утрам я часто
