единственное направление в реальности пролегает вдоль круговой окружности Земли, являющейся на самом деле сосискообразной. Едва ли можно оспаривать тот факт, что если признать множественность направлений заблуждением, то шарообразность Земли — еще одно заблуждение, с неизбежностью последовавшее бы из него. Де Селби сравнивает положение человека на Земле с положением канатоходца на натянутой проволоке, вынужденного либо все идти по проволоке, либо погибнуть, но свободного во всех остальных отношениях. Движение по этой ограниченной орбите приводит к постоянной галлюцинации, которую принято называть «жизнью» со всеми сопутствующими ей бесчисленными ограничениями, горестями и аномалиями. Если удастся найти путь, говорит Де Селби, к нахождению «второго направления», т. е. вдоль «ствола» сосиски, человечеству откроется мир совершенно нового ощущения и опыта. Новые и невообразимые измерения заменят настоящий порядок, а всевозможные «ненужности» «однонаправленного» существования исчезнут.
Действительно, по вопросу о том, как именно найти это новое направление, Де Селби выражается неясно. Его не установишь, предупреждает нас он, никакими микроскопическими подразделениями известных точек компаса, и не следует многого ожидать от внезапных бросков туда-сюда в надежде на вмешательство счастливой случайности. Он сомневается, чтобы человеческие ноги оказались «пригодны» для пересечения «лонгитудинального небосвода», и выдвигает, по-видимому, тезис о том, что обнаружению нового направления почти всегда сопутствует смерть. Как достаточно справедливо отмечает Бассетт, это придает всей теории значительный колорит, но при этом наводит на мысль, что Де Селби просто утверждает в невразумительной и малопонятной форме нечто хорошо известное и общепринятое.
Как обычно, имеются свидетельства, что он проводил некоторые тайные эксперименты. По- видимому, одно время он считал, что «тюремщиком» человечества, удерживающим его на однонаправленной линии забвения, является сила тяжести и что окончательная свобода лежит в неком направлении вверх. В качестве средства к избавлению он безуспешно рассмотрел авиацию, после чего провел недели за конструированием своего рода «барометрических насосов», приводимых в действие «ртутью и проводами», для расчистки обширных площадей Земли от влияния силы тяжести. К счастью для местных жителей, как равно и для их движимого имущества, больших результатов он, видимо, не достиг. В конечном итоге его отвлекла от этих занятий необычайная история с водяным ящиком.
Как я уже намекал, минуты через две по возвращении с сержантом Плаком в белую контору я бы дорого отдал, чтобы мельком взглянуть на дорожный знак, указывающий направление вдоль «ствола» сосиски.
Мы едва успели полностью переступить порог, как нам стало совершенно ясно, что присутствует посетитель. На груди у него были цветные лычки высокой должности, но одет он был в полицейскую синеву, а на голове нес полицейскую фуражку с очень ярко сверкающей в ней специальной кокардой начальственной должности. Он был очень толстый и кругообразный, с минимальными руками и ногами, и обширный куст его усов щетинился от норова и самодурства. Сержант сначала отдал ему удивленные взгляды, а потом отдал ему по-военному честь.
— Инспектор О'Корки! — сказал он.
— Как понимать пустоту отделения в уставные часы? — гавкнул инспектор.
Звук, издаваемый его голосом, был груб, как будто шероховатым картоном терли о наждачную бумагу, и было ясно, что он не доволен ни собой, ни другими людьми.
— Сам я лично отсутствовал, — уважительно отвечал сержант, — по срочному вызову и полицейской службе высшей важности.
— А вам известно, что два часа тому назад человек по имени Мэтерс был найден недалеко отсюда в паху канавы у дороги с брюхом, вскрытым ножом или острым инструментом?
Сказать, что этот сюрприз серьезно помешал функционированию моих сердечных клапанов, было бы все равно как сказать, что раскаленная докрасна кочерга согреет вам лицо, если кто-нибудь решит ею вам туда угодить. Я переводил взгляд с сержанта на инспектора и обратно, а внутри у меня все трепетало от ужаса.
— Конечно, известно, — сказал сержант.
— Какие же шаги вы предприняли и сколько шагов? — пролаял инспектор.
— Длинные шаги и в правильном направлении, — ровно ответил сержант. — Я знаю, кто убийца.
— Тогда почему же он не заарестован в заключение?
— Уже. — Где?
— Здесь.
То был второй удар молнии. Опасливо оглянувшись назад, я не увидел за спиной убийцы, и мне стало ясно, что темой частного разговора двух полицейских являюсь я сам. Я не протестовал, потому что у меня пропал голос и рот пересох, как сухарь.
Инспектор О'Корки был слишком зол, чтобы обрадоваться чему-либо столь удивительному, как слова сержанта.
— Тогда почему же он не заключен в камеру под ключ на два оборота и под замок? — проревел он.
Тут сержант впервые приобрел слегка удрученный и стыдливый вид. Лицо его стало немного краснее, чем было раньше, и он направил глаза на каменный пол.
— Сказать по правде, — сказал он наконец, — я держу в ней свой велосипед.
—' Понятно, — сказал инспектор.
Он быстро нагнулся, насадил черные прищепки на оконечности своих брюк и затопотал по полу. Только тут я заметил, что все это время он опирался одним локтем о стойку.
— Смотрите, чтобы вы исправили эту неправильность незамедлительно, — выкликнул он вместо «до свидания», — и выпрямите искривление, и посадите убийцу в клетку, прежде чем он вырвет пузырь у всей окрестности.
После этого он исчез. До нас донеслись грубые скребущие звуки по гравию, признак того, что инспектор предпочитает старомодный метод посадки на велосипед ласточкой.
— Ну вот, — сказал сержант.
Он снял фуражку, подошел к стулу и сел на него, удобно устраиваясь на своем широком пневматическом сиденье. Он вынул из кармана на животе красную материю, отцедил шары пота со своей просторной физиономии и расстегнул пуговицы гимнастерки, как будто для того, чтобы упорхнула на крыльях отбывавшая там срок беда. Потом он со всей научной точностью приступил к изучению подметок и носков своих полицейских ботинок, что было признаком сражения с некой крупной проблемой.
— Что вас беспокоит? — обратился я, к этому времени уже очень стремясь обязательно обсудить произошедшее.
— Велосипед, — сказал он.
— Велосипед?
— Как я могу выпустить его из камеры? — спросил он. — Я всегда, когда не езжу на нем, держу его в одиночном заключении, чтобы не давать ему возможности вести личную жизнь, неблагоприятную для моей неповторимости. Лишняя осторожность тут не повредит. Мне приходится ездить в длинные поездки для полицейской езды.
— Вы хотите сказать, что меня надо запереть в камеру и держать там спрятанным от мира?
— Вы, конечно, слышали указания инспектора?
— Это все шутка для развлекательных целей?
— Если вы это так воспримете, я буду у вас в неоплатном долгу, — горячо сказал сержант, — и буду вспоминать вас с подлинным чувством. Это был бы благородный жест и несказанный образец высшего великолепия со стороны покойного.
