— Видимо, покуролесила девочка наша в юности, и шампанское из туфлей у нее в жизни было, и при свечах и без свеч, и в компашках и так, запросто… Все у нее, видать, было!..
О таких вещах нельзя, приукрашивая, их надо прямо так. Чтобы как документ. Тогда, может, они имеют какой-то смысл быть записанными.
Евгению доставили из отделения милиции, «свинтили», как она говорит, на чужой даче — она представилась им Бертой фон Резенбелен. Разговаривала исключительно по-немецки, как она считает. Скорее всего, издавала дикую смесь звуков:
— Мать ходит к психиатрам и рассказывает всякую чушь — зачем шторы темные повесила, зачем тебя протыкают лучи, зачем все время просвечивают рентгеном из дома напротив — рассказывает им всякую чушь, а они ей верят, а мне не верят ни за что, и я ушла от нее, а что еще было делать? Гуляла по Москве…
Два месяца она гуляла по Москве. Мать развезла по всем психиатрическим клиникам подробное описание пропавшей дочери, обзвонила все морги, бюро несчастных случаев, подала в трех районах в розыск — но бумаги в розыск так и не попали за это время — и вот ее нашли.
— Но теперь я стала умная, очень умная, и ничего не скажу им, ничего, ничего, вот здесь, — она забивается в угол туалета, — здесь для лучей мертвая зона, сюда они не доходят.
А почему не допустить, что каждый из нас — щуп, исследующий реальность, и реальность — она такая, для каждого своя, это уже и банальностью стало, если словами, а по правде очень тяжело поверить: страшно. Мне бы, конечно, проснуться. Но разве можно разбудить человека, который уже не спит? Да еще так давно… И видит химические сны. Так ведь и не пробудишься.
Манекенщица-Инна пристала к врачам с самого утра. Анатолий Сергеевич рвался от нее и шарахался по углам. Юлия Петровна пыталась взять ситуацию в руки, но Инна орала:
— Я не больна! Неужели не видно: я — здорова! Почему я должна здесь торчать? Я намерена снять квартиру!.. Отпустите меня, сколько можно мучить человека?..
Юлия Петровна поглядела на нее долгим, пристальным взглядом, и пожевала губами, словно на язык ей попалась веточка горького укропа. И сказала:
— Ну хорошо. Мы тебя выпишем.
Инна не поверила своим ушам:
— Выпишете? Когда?
— Когда у тебя последняя процедура?
— Массаж? Завтра…
— Ну вот завтра и пойдешь. Анатолий Сергеевич, подготовьте документы.
Довершив обход, они закрылись в ординаторской. Инна сидела в кресле в холле, которое вчера уделала Ира, и приходила в себя. Она тряслась. Потом она начала раздавать вещи:
— Это — тебе, а это — жидкое мыло — тебе, смотри, не продай. Елена, дать тебе что-нибудь?..
— Не надо.
— Бери сигареты. Бери, бери, не отказывайся!.. Скоро у меня будет их миллион.
Анна поздравила ее, Жанна кивнула. Здесь рады, когда кто-нибудь освобождается. Но и не рады. По разным причинам.
Скудные умом. Нищие духом. Господи, ведь ты не накажешь их, Твоих утративших человеческий облик теплых и мягких животных? Чавкающих, хлюпающих, болтающих руками и ногами, судорожных, припадочных, склочных, мелочно обидчивых… Всех этих потных женщин с грязными волосами, в сигаретном дыму, одетых в халаты поверх ночнушек. Ведь их есть обетованное Тобою Царствие Небесное — их, одержимых, подслеповатых, закормленных таблетками и исколотых шприцами, наркоманок, тунеядок, алкоголичек, истеричек, психованных, обитательниц сумасшедших домов — потому что кто, если не они, нищие духом? Кто — скорбные волей?
Кто, если не мы? И разве не ради нас — ну, в том числе — приходил Он?
А те, кто заботился о нас, подмывал нас, ругал нас, колол нас, жалел нас и давал нам бесплатные сигареты, те, кто ходил тоже в халатах, словно все мы были одно безумное братство, разве что в белых — они были стражниками при нас, при нас они были реальными ангелами.
Милаида Васильевна, например. Санитарка. Плотная, с руками что шея, золотые часы — знак власти здесь — режут пухлое запястье. Золотой крестик в бездонном вырезе белого халата. Визгливый острый голос.
Антонина Валерьевна. Медсестра. Короткая стрижка — впрочем, здесь у всех короткая, либо волосы в узле, неравно схватит припадочная — совсем молоденькая, вдобавок маленькая, миниатюрная, но с надменным лицом. С ней не осмеливаются спорить.
Лидия Павловна. Повариха. Она не скупится на брань, когда врачей нет поблизости, ходит мрачная, подавленная. Судя по всему, у нее самой депрессия.
— А ну все пошли вон, глаза бы на вас не смотрели, хоть перетравились бы тут все!..
Где вы, мои перламутровые лаки для ногтей, ярко-красные, сине-зеленые, желто-коричневые и фиолетовые? Где вы, отрада дней моих посуровевших. О, горе мне! Сиреневые мои, розовые, персиковых оттенков!
Неужели вы навсегда исчезли из моей жизни?
Ну, это мы еще посмотрим.
Я не наблюдала, как Инна ушла, как за ней закрылась дверь.
На журнальном столике у входа остался принадлежавший ей глянцевый журнал, залистанный до дыр. И за него уже разгорался спор:
— Не трогай, это мое!..
— Нет, мое!..
Болела голова, любой возглас отдавался гулким шахматным эхом. Тело стало двигаться как-то угловато, будто в тисках. Отнимались руки. Рисовать становилось все сложнее: в глазах двоилось, троилось.
Русское безумие — оно по меньшей мере двухфазовое. Ну, или двусоставное. Есть, конечно, и одержимость, но есть (было) и юродство. На самом деле это были вещи, по всей видимости, не так уж и далеко, парадоксальным образом, отстоящие друг от друга. В каждой деревне есть свой дурачок, в каждом районе — блаженненький. Безобидные сумасшедшие.
Потом уже я решила, что начало гибели юродства как социального института в России имеет дату. Оно же — начало клинического сумасшествия. Рождение клиники по-русски умертвило последнюю вышедшую из себя святость. 31 мая 1838 года император Николай I подписал Положение о Преображенской больнице для душевнобольных. Это, конечно, символическая дата, то есть — условная, как и любая другая, какую не возьми. Но где-то в это время произошло уравнивание разнообразных безумий в их качествах, во взглядах общества на них. Нет больше никакого «мнимого безумия, обличающего безумие мира», нет и не может быть никакого юродства, и не важно больше, почему и отчего пошатнулся человек в своем умственном поведении — это теперь всегда значит повреждение душевного здоровья, и ставит его в положения последней зависимости.
Впрочем, о чем я? Здесь нет юродивых. Они вывелись раньше.
Вот одна, хватает врача за халат и причитает:
— Доктор, то, что за мной следили, это ерунда, это я все придумала.
— А что же, не следили?
— Нет. Не следили. Когда вы меня выпишете?
— А зачем же вы это придумали?
— Ну — как. Не знаю.
— Вот когда узнаете, тогда и выпишем, — Анатолий Сергеевич поворачивается и уходит, а старуха в цветастом голубом халате шипит вслед:
— Все это очень, очень подозрительно!..
