Юрке хмурое утро по барабану. Даже теперь, когда на носу сессия. Толстые губы расползлись в улыбке, глаза прищурены.
— Анекдот слыхала? Идут по лесу заяц и медведь. Не, заяц и волк. Стой, медведь все-таки. Ладно, не суть. Заяц и лиса идут по лесу, падают в яму. Думают, кто кого есть будет?
— Надуманно.
— В смысле?
— В смысле зайца. Тут, по-моему, все предрешено.
— Лиса говорит… А, да, с ними еще волк был. Нет, погоди, я что-то забыл…
Всем нравится то, к чему нет призвания. Юрке — рассказывать анекдоты.
— Съели зайца-то?
Юрка смотрит, как на дуру.
Врываюсь:
— Аплодисментов не надо…
— Не будет аплодисментов, не переживай, — с излишней, на мой взгляд, исполнительностью соглашается Грек. Грек — потому что ревностно учит греческий, на самом деле Гриша.
— Нельзя же так покорно следовать моей воле, — укоряю этого клоуна.
— Я бы на твоем месте поблагодарила, — неуместно сострила Женя. Противная девчонка. Кто ее спрашивает, что бы она стала делать на моем месте? Глупа, но красива. Вся такая каштановая, пушистая. Вчера, изящно покручивая в пальцах дужку очков, рассказывала, как в метро читала «так, одну поэму Бернса», а к ней «подошел какой-то милый молодой человек», слету покорен ее умением читать по- английски.
— Ну-с, деточки… Что у нас сегодня? — Профессор Макаров шмякает на стол линялую сумку с цветной надписью: «Спорт СССР». При том, что самого СССР нет уже целую пятилетку, эта сумка — легенда, она, рассказывают, у профессора со студенческих лет.
Тетради зашелестели, затылки зачесались. Черт его знает, что там у нас сегодня…
Макаров озирает каждого поочередно. Как говорили в прошлом веке, взгляд его стальных глаз проникает в самые глубины смятенных душ. Наш позор для него очевиден, как ошибки наивных парадоксов Зенона. Мы кролики, и всех пожрет удав.
— Деточки, что ж вы у меня такие глупенькие? — Решил покуражиться знаменитый автор десятка учебников. — Ни фига вы не учитесь. Балду гоняете. А я вас люблю. И поэтому на экзамене пощады не будет.
Вряд ли найдется такое место в истории философии, куда Макар телят не гонял.
Досадует. Собирает лоб в складочки. Поворачивается к доске. Там значится: «Если есть инкубатор, должен быть и суккубатор!»
— Кто автор?
— Я, — отзывается Слава. Макар склонил голову.
— Неплохо. Даже остроумно. Хотелось бы, однако, получить некоторые разъяснения. Вдруг остальные, как обычно, не осведомлены…
— Кто такие инкубы и суккубы? — Подхватил Слава.
— Именно.
— Жмурики. — Слава скорчил рожу. В аудитории захихикали.
— То есть мертвецы? — Уточнил Макар. — Какие?
— Ну…
— Развернутый доклад к следующему семинару, — приговорил Макар.
Слава обреченно падает на скамью. Юрик треплет его по плечу, соболезнует. Эти двое представляют собой наглядное пособие по Сервантесу. Не меркнет в веках дружба увальня и идальго. Вот только здесь верховодит больше Санчо Панса.
За столетия Санчи Пансы поумнели значительно. А идальги столь же явственно поглупели. Славка недавно выкрасил волосы в рыжий цвет, настолько рыжий, что смотреть на него без содрогания невозможно. Славка — фэн битлов, он носит черные майки с фейсами рок-звезд и с исступленностью Дон- Кишота метит в великие музыканты. Или просто в великие.
В сознание пробился голос Макара:
— И когда вы, друзья мои, поймете, что вы — ни что иное, как субстанция, вы полюбите. Полюбите — во вселенском смысле. Все страдания мира станут вашими страданиями, все люди будут вами. Пир мысли, блаженство воображения… Самый непротиворечивый мир Лейбница каков? — Вопросы Макара внезапны.
С точки зрения нормального студента, вопрос глуп. Судя по лицу Макарова — умен.
— Состоящий из одного элемента, — лениво отвечает Никита.
Никита интересует меня давно. Я его не интересую.
— Да! — вскрикивает Макар, утвердив восклицание размахиванием авторучкой.
Экие мы сегодня сообразительные! Браво, Никита-умник. Профиль романтического героя — с горбинкой нос, светлые глаза, острый угол губ… Уловил взгляд. Улыбнется? Нет, морщится. Оборачивается. Нет, не смотрю, не думай. И не надо воображать себя прынцем наследным.
Подумать только, какое несообразие: в сегодняшней суете мы принуждены читать Спинозу, Лейбница, Шопенгауэра… Сонмы людей прошли через жизнь, пропали, сгинули, мы живем в другое время, сама жизнь другая — что может нам поведать Спиноза?
— Спиноза доказывал поэтические мысли математически. В этом он весь. — Высокие брови Макара в благоговении.
Народ скучает. Кое-кто вздремывает после вчерашнего шабаша на дискотеке «Мастер».
— Девочки, ненаглядушки мои, красавочки, слушайте!..
На девичьих лицах — тупой интерес. Впрочем, чаще к соседу по парте. Или человек неравно за пределами аудитории, витает.
Лично я специалист по здешнему интерьеру, разглядываю стены. Какое смятение я чувствовала, когда впервые вступала в эти стены на правах их властителя! Как сладка была неисследованность бесконечных коридоров и таинственность лестничных маршей…
А теперь? Все входы-выходы давно известны, лекция по глобалистике удручает, а уж физиономии эти…
Зато прямо так в дипломе и напишут: «Философ…» Впору сунуть под нос хоть самому Аристотелю. Поди, у него, сирого, не случилось такого диплома? Глянула бы я на того Аристотеля на экзамене в МГУ.
Однажды бабушка спросила:
— Дак кем ты будешь, как выучисся на своем факультете? Я отвечала гордо:
— Философом.
— Ну, а прохвессия у тебя какая будет?
— Такая и будет, бабушка, — вздохнула расстроенно.
— Так заниматься чем сможешь? — Слегка рассердившись, прикрикнула она.
— Ну… Преподавать смогу… Переводить… Статьи писать…
— Оно как, — качнула она головой, — Хвилосов… Шо ж це за специальность такая?..
Не умела я с бабушкой до прошлого лета разговоры разговаривать. Чаще мимо ушей пускала любые беседы старших. У них были свои «дила» да «справы», у нас, детворы, свои.
Впрочем, иногда на слух тревожно ложились фразы о ценах, болезнях, о том, что «у соседки муж пьет, а у нас дед, та и у Любы…» Обычная жизнь, что в ней интересного? Теперь эта жизнь — предмет моей «прохвессии».
Бабушка — Лешке:
— Так у тебя троек нету?
— Не, баушка, — юля глазами, выдергивает он голову из-под ее руки.
— Вчысь, деточка, вчыться треба гарно…
