нанимали учителя-итальянца — старика Бравура; он был кастрат, у него был претоненький и превысокий голос, и, несмотря на свои лета, он пел очень хорошо. Я очень любила музыку и всегда хорошо училась петь. Для Дарьи Матвеевны стоял особый рояль в танцевальной, она же и театральная зала. Так что одна половина была возвышена и отделялась местом для оркестра. Во время уроков зала запиралась и никому не позволялось входить, а я, бьюало, заранее войду и спрячусь или под полом театра, или в оркестре под лавку да так весь класс и просижу или пролежу под лавкой, не смея дохнуть, только чтобы слушать хорошее пение. Вторая знаменитость была Н. В. Репина; потом Ребристова и многие другие более или менее талантливые. Сабурова была добрая, но очень вспыльчивая и капризная; зная, что ей за талант все прощали, она позволяла себе слишком много: однажды инспектор Фитингоф чем-то не угодил ей; она начала с ним ссориться и кончила тем, что ударила его в щеку. Об этом донесли не только директору, но даже военному генерал-губернатору князю Дмитрию Владимировичу Голицыну. Он сам приехал разбирать их и кончил тем, что отставил Фитингофа, говоря, что инспектора мы всегда найдем, а подобные голоса веками родятся. Мы очень гневались за это, потому что любили доброго инспектора и его жену, особенно я, и они, помню, любили и ласкали меня, часто брали к себе играть с их детьми и там кормили и поили разными сладостями. После подобной поблажки Дарья Матвеевна сделалась еще смелее и выдумывала разные штуки. Напр., в те дни, когда должна быть репетиция детскому спектаклю, а их было очень много (для них-то больше был театр и затеян, тут-то были удобные свидания и разговоры), начинались они обыкновенно сейчас после обеда, часа в 2–3, и продолжались когда до вечернего чая, когда до отъезда Живокини и других больших в театр. А надо сказать, что Сабуровой даже и кушанье было особенное; хотя у нас был очень хороший стол, за этим наблюдал сам директор Ф. Ф. Кокошкин, приезжая часто нечаянно или присылая своих помощников: управляющего Конторою Мих. Ник. Загоскина и других; а для Дарьи Матвеевны жарили кур, делали разные пудинги, но она часто менялась с нами на эти деликатесы, а сама кушала наши говяжьи котлеты или соус, колбасу с чечевицей или сосиски с капустой. Вообще эта мена была у нас в употреблении и позволялась. Стол был у нас длинный, так что усаживались более 50 девиц; бывало, я воткну на вилку кусочек колбасы и отправляю на другой конец, говоря: «Потрудитесь передать Маргарите Гольтерман». И так смешно слышать: «Маргарите Гольтерман! Маргарите Гольтерман!» А она мне пышку (пирожное из дутого теста), и все кричат: «Пашеньке Куликовой! Пашеньке Куликовой!» И так передавались, и сосисками, и кольцами, и даже простой из супа говядиной. При более изысканном обеде Сабуровой полагалось столовое вино. Вот она в день репетиции и посадит меня к себе за стол, потому что она хотя и кушала в этой же зале, но за отдельным столом, без надзирательницы, и сажала с собой кого- нибудь из любимиц. Во время обеда она насильно прикажет мне выпить большой стакан красного или белого вина, прегадкого, кислого и прекрепкого! Бывало, вместе со слезами глотаешь эту гадость, а не послушаться, пожаловаться, сохрани Бог, совсем замучает. Когда кончится обед, сейчас старшие и она первая закричат надзирательнице: «Посылайте скорее за мальчиками». Нам вечером надо уроки учить, чего не только у нее, но и у многих не бывало, я после расскажу о нашем ученье. Придут мальчики, все соберутся; пойду и я, пошатываясь и едва передвигая ноги; надзирательницы увидят, придут в ужас: беда, если придет инспектор или его жена — наша начальница Елизавета Ивановна де Шарьер. Помню, что ее муж Андрей Иванович первый придумал телеграф, я сама видела его в модели. Но, не имея средств устроить большой, он передал кому-то для представления государю Николаю Павловичу, а там воспользовались им: устроили на Зимнем Дворце, а Андрею Ивановичу ничего не дали. Я помню, как они горевали об этом, а судиться с сильными мира сего не имели ни сил, ни средств. У них были очень хорошие дети: три сына, и они только могли дать им хорошее воспитание.
Продолжаю о моей выпивке: надзирательницы со страхом начнут делать замечание Сабуровой: «Ведь это вы, Дарья Матвеевна, напоили ее вином?»— «Ах, Господи, кто же знал, что она такая слабенькая, я ей дала чуть-чуть выпить, только разочек хлебнуть; да ничего, мы подождем, она сейчас выспится». И меня, рабу Божию, положат в чулан спать; а они, в ожидании моего пробуждения, болтают с своими обожателями.
А иногда Вас. Игн. Живокини начнет показывать силу и фокусы, и делал это как лучший фокусник и настоящий акробат.
Нельзя не рассказать еще одно представление доморощенного фокусника. Почти перед выпуском из школы этот урожденный буфф, итальянец Живокини де ля Мома, за отсутствием инспектора, пригласил надзирательниц с воспитанниками посмотреть фокусы. Розданы были писаные афиши:
1 Игра кистями (перенятая у приезжего в то время фокусника-индейца).
2 Будет держать огромное бревно на зубах.
3 Будет держать павлинье перо на носу, в то же время играть на скрипке, лежа на полу.
4 Поднимет стол с сидящим на нем мальчиком и будет держать их на зубах.
5 Огненный человек.
Все исполнено было ловко и удачно. Перед «огненным человеком» антракт затянулся. Влюбленные пары начали шушукаться, переговариваться, надзирательницы унимать их. Вдруг в одно мгновение все лампы потушили, в темноте явился человек в платье, намазанном фосфором. Голубое пламя и дым валили от него, но зал оставался в глубокой темноте. Начался визг девиц (но не от страха), крик надзирательниц: «Огня! Огня!» И когда дядьки вбежали со свечами, вся публика была не на своих местах. Надзирательницы выталкивали, тащили за руки девиц из зала.
Ну, за эту проделку инспектор сам посадил Живокини и П. Степанова в холодную комнату, где стояли сажени две сложенных дров, но и тут, войдя раз навестить заключенных, к удивлению, не нашел их, а двери были заперты. «Что за черти, они опять какой-нибудь фокус выкинули, верно, из второго этажа в форточку вылезли. Ищите их на дворе, в сарае…»
«Мы здесь», — лежа наверху дров, отвечали отчаянные преступники.
Спасибо, добряк-инспектор ограничил все этим домашним наказанием и не довел дело до дирекции.
Первая пиеса, которую поставил Живо-для маленьких, была: «Суженого конем не объедешь». Я играла г-жу Гримардо — старуху, жену управляющего; Карпакова — Розу; Виноградова — Лору. И помню, как все восхищались нами, это было Великим постом. Когда Фео-дор Феодорович Кокошкин посмотрел наш спектакль — очень благодарил Вас. Игнат, и объявил, что на Светлой неделе мы будем играть в его доме при генерал-губернаторе и при всей лучшей московской публике. Мы были в восторге; приказано было приготовить нам хорошенькие платья, чтобы после вести нас к гостям, и моя маменька сделала мне прекрасное беленькое с буфами и прошивка-ми, такие же ногавочки, т. е. панталончики, коротенькие, которые завязывались ниже колен. Во время действия нам много аплодировали, кричали: «Браво! Фора!», тогда еще bis не был в употреблении. Многие куплеты повторяли, особенно мой последний. Не помню начала, но кончался так, что, обращаясь к мужу, я говорю: «Хоть он и прост, зато сговорчив», — и по приказанию Вас. Игн. треплю его по щеке и оканчиваю словами: «Итак, нет худа без добра!» Играя у директора на Св. неделе, когда позволяют всем целоваться, т. е. христосоваться, я, пропевши в первый раз с потрепанием щеки, при повторении подумала: «А что, если я его поцелую, нынче можно, простят», и я, при слове «зато сговорчив», взяла его обеими руками за щеки и поцеловала; общий восторг! и заставили пропеть третий раз. По окончании спектакля, когда нас повели к гостям, то при входе в залу меня взял за руку Матвей Михайлович Карниолин-Пинский, бедненький чиновничек и наш учитель словесности, любивший меня с поступления своего к нам в учители, подвел при всех к Вас. Ига. Живокини и велел благодарить его, сказав, что я ему обязана своим триумфом, и я очень помню, что у меня выступили слезы на глазах и я с глубоким чувством присела ему. Ох, это смешное слово «присела», я с ним попалась и насмешила всех: стою маленькая за кулисами, вдруг идет директор и с ним какой-то очень красивый военный, разумеется, я вытаращила на него глаза и не думаю кланяться, но когда Феод. Феод, сказал: «Куликова, присядьте князю Щербатову», я ухватилась за кулису, поставила ноги на первую позицию и очень низко опустилась; слово «присядьте» употреблялось в танцевальном классе при позициях; и тут мне было очень сгьщно, когда директор засмеялся и сказал: «Милая, я вам говорю — поклонитесь князю». Долго насмешницы-подруги смеялись над моим приседаньем, но после сделанного Живокини, верно, все заметили мое признательное чувство и все стали ласкать и целовать меня. Больше всех в этой толпе я помню князя Дм. Влад. Голицына, Вас. Дм. Олсуфьева (он служил по Дворцовому ведомству) и Сер. Тим. Аксакова; должно быть, они более других оказали мне внимания; Сер. Тим. еще в 1828 году написал обо мне в газетах, что ожидают многого от моего таланта. Чтобы лучше отблагодарить и потешить нас, в эту же
