фирменный диск — 'Крик Любви' Джими Хендрикса. Нэнси привела с собой Лилю. Обе много курили 'Орбиту', 'до всерачки' нахваливая группу 'Чикаго'. Влияние кабацкой лабушни, с которой обе дружат.
Джими ему уступил Нойберг. 'За четвертак в рассрАчку' — как выражаются взрослые люди.
Около десяти вечера Псарёв прощается с друзьями и отправляется домой — мимо стадиона 'Буревестник', потом мимо тюрьмы, напевая Midnight rambler Роллингов.
“Пиу-Виу. Виу-ту-ду”, — со злостью мяучит боттл-нэк.
Легко подражать голосом губной гармошке, но играть на ней он не умеет. Он косо посмотрел на окна женской общаги, куда бегает подсекать за бабами половина двора, и где под видом дружинника свирепствует Жора-пидорас. В общаге негромко слушали “Поющих сердец”.
Утром Псарёв идет в школу, как будто вчера вечером ничего не было. За ночь похолодало, и косматый дым из кирпичной трубы, похожей на дымоход лагерного крематория, ложится низко и плотно.
Под все тем же забором стоит Марченко и курит. У мальчика усталый, испорченный вид, словно он ночевал не дома.
'Труба начинает дыметь, — повторяет он явно чужое замечание, — ночью было минус”.
Псарёв в курсе — здесь принято говорить 'дыметь' вместо 'дымить', 'вопеть' вместо 'вопить'. Правильная речь Филайн, её какая-то развратная чопорность делают эту бледную леди стеллажей мучительно желанной. Поднимаясь по ступенькам и пересекая вестибюль с бюстом Ленина, Псарёв воображает Филайн без грима, без лака на пальцах рук и ног, и себя, покрывающего пиявочными поцелуями каждый квадратик её бледной кожи с кофейным оттенком. Он проходит сквозь пахнущую краской стену коридора — сливаясь в единый образ с той, кого коснулся лишь два раза, исчезает из тусклой утробы школьного дома.
На большой перемене их вызывают к дёрику, верней только Псарёва и Марченко, потому что Нагорного в школе пока не видно. Ребята понимают, что причиной этому их злодеяние, но уверены в своей неуязвимости до такой степени, что ни о чем не договариваются, прежде чем переступить порог оскверненного ими помещения.
Сильно несвежий после выходных Анатолий Акимович встречает их стоя. Значит, будет наступать на ноги — делает заключение Псарёв. Обыкновенно, директор заносит руку для подзатыльника, но при этом норовит отдавить ногу своей жертве — провинившемуся ученику. Отвратный субъект. Говорят, он — бывший мент. Все мальчишки после третьего класса называют милиционеров не иначе, как 'менты'. 'Це — мент' — 'это — милиционер' будет по-украински, Псарёв припомнил шутку Носа и выбитые передние зубы этого пьяницы.
Мошко стал выебываться с первых дней своего появления в школе.
“Подними бумажечку'.
'Так я ж не бросал!'
'А шо, я бросал?!'
Выбитое окно прикрыто синей шторой и плакатным щитом по гражданской обороне. Следов говна пока не наблюдается. Видимо, уже потрудилась уборщица, Зоя-Тина Тернер.
Если Анатолий Акимович нервничает или злится, он начинает метаться. Прошлой зимой, например, после больших снегопадов, Псарёв и Марченко, тогда еще без Нагорного, додумались вытоптать на заднем дворе, так, чтобы это можно было прочитать со второго этажа, гигантскими буквами:
'ХУЙ СОСИ, ШЕФ!'
На другой день, утром, когда рассвело, все школьники толпились у окон и, не веря своим глазам, вслух повторяли невиданной наглости лозунг 'Хуй соси, шеф!'.
Шеф — одно из немногих слов “зарубежного” лексикона, популярное в рогатых кругах. В первую очередь благодаря кинокомедии 'Бриллиантовая рука', конечно. Ну и 'Бей первым, Фредди!', разумеется, где все артисты напоминают героев датского порно. О Западе знают мало. Какой-то он пресный в подаче 'Голосняка', не балдежный. 'Голос Америки' три года как перестали глушить. Оказалось — та же хуйня, что и журнал 'Америка'. О Западе известно немного. Но сейчас важней понять, что известно Анатолию Акимовичу Мошко?
В тот окаянный для директора день, когда лозунг 'Хуй соси, шеф!' был у всех на виду и на устах, почти никто не отступил от окон, даже после звонка на урок. Тогда, в своем черном пиджаке с перхотью, во двор выскакивает 'шеф' и, не обращая внимания на прильнувших к стеклу детей, начинает в одиночку затаптывать трехметровые буквы. Казалось, он танцует что-то быстрое середины 60-х. Словно потерявший рассудок, доморощенный фанат Джеймса Брауна.
'Ты когда, гад такой, сделаешь подстрижку?' — глухо цедит сквозь прокуренные тютюном зубы, шеф и, не владея собой (в сходном состоянии только что 'ходил сквозь стену” Псарёв), начинает давить ученикам ноги.
'Ой-ой-ой', — нарочито громко взвизгивает Марченко и кривится.
Псарёв лишь дергает подбородком и шарит глазами по стенам, где развешены разные вымпелы и грамоты.
Неожиданно его взгляд находит то, о чем он как-то совсем забыл. Он надувает щеки и пихает локтем подельника, однако тот по-прежнему ничего не замечает.
Директор шипит, приплясывая, и, видимо, вспомнив выучку, больно тычет носком лаковой туфли в голень. Анатолий Акимович не подозревает, что за его спиной, на одном из кубков Псарёв все-таки сумел разглядеть то, что просмотрела уборщица Зоя — присохший кусок дерьма.
СОКОЛ
— Ни хрена себе уикенд! — воскликнул Клыкадзе, проверяя глубину лужи широким носком ботинка, — Возле кассы никого.
Для Псарёва не было новостью ни то, ни другое. Он уже знал, что ботинки американских полицейских не пропускают воду, а на танцы сюда никто не ходит.
Он побывал здесь в прошлые выходные с друзьями из соседней школы. Дожди еще не начинались, но на танцплощадке, равно как и в окрестном парке было пусто. От силы человек семь-восемь.
Псарёва не удивила такая слабая посещаемость — осень. К тому же он научился ценить своеобразную красоту безлюдных мест: пустые кинозалы, где показывают непопулярные фильмы, пустые вагоны трамваев и электричек, после того, как все разъехались на работу, пустые послеобеденные столовые, и читальные залы в будние дни.
Его поразило другое — со стороны танцплощадки, в тишине вечернего парка это было отчетливо слышно, доносился самый первобытный рок-н-ролл. Обычно в таком ритме поют что попало, машинально заполняя паузы примитивными соло, которых стесняются даже в дворовых компаниях. Странно совсем другое — одинокий солист с явным удовольствием пел пустой танцплощадке New York City Джона Леннона, никому не нужную в этом сезоне, когда все вокруг сходят с ума от «По волне моей памяти».
Человек у микрофона старался петь правильно непонятные, многословные фразы. Судя по всему кто-то дал ему списать слова. Возможно прямо с обложки. Псарёв конечно имел представление, как она выглядит — черно-белая газетина по типу Morning Star. Из-за безумного оформления (не говоря про музыку) с этим альбомом не любили связываться самые всеядные спекулянты. Больше всего их смущали Никсон и Мао. Граждане были убеждены, что фото настоящее. Главы двух сверхдержав пляшут с голыми сраками. Здесь им было бы самое место.
Надо же — раздобыл и выучил слова! Псарёв без колебаний проникся преждевременной симпатией к исполнителю, вообразив, как тот списывает, избегая ошибок, текст (скорей всего — с чужой рукописи), а в тексте строчек тридцать, не меньше.
Когда они подошли к парапету, окружающему танцевальный ринг, песня прекратилась. И наступила долгая пауза, потому что танцевать было некому, желающих потанцевать под следующий номер не нашлось…
— Ну, мы идем, или ты передумал? — вывел Псарёва из оцепенения Клыкадзе.
