Обогнув лужу по бордюру — каждый со своей стороны, они допили вино, опустил пустой флакон, как это ни странно — в тоже пустую урну, и направились к освещенному сфероиду в глубине аллеи.
На неделе Псарёв, с непонятным ему самому восторгом, поведал Клыкадзе о точке, где до сих пор исполняют «старые вещи», сопротивляясь тошнотворной новизне, которой обязаны с закрытыми глазами радоваться безграмотные массы.
Клыкадзе выслушал его скептически, но зачем-то первый предложил:
— Надо съездить, послушать. Тысячу лет не бывал в подобных местах. Без понятия, что там сейчас лабают. Ты мне напомни в пятницу.
В пятницу Клыкадзе опился на заводе халявным спиртом, и всю субботу никому не открывал дверь (видимо привел домой бухую чувиху). Псарёв сумел добиться аудиенции с пивом лишь к воскресному вечеру.
Без шевелящихся на ее поверхности человечков площадка казалась меньше чем в летнюю пору. На чересчур высокой эстраде виднелись четверо музыкантов. Не покупая билета, Псарёв пытался рассмотреть их лица — состав мог измениться. Они как будто тянули время, опасаясь, что с новой песней снова хлынет дождь, а после нее — прекратится. Похоже, лидер ансамбля распугал своим «Нью-Йорк Сити» самых неприхотливых пэтэушников.
— Шо-то мало у вас народа! — ехидно заметил Клыкадзе за спиной у Псарёва. Он успел встретить каких-то знакомых.
— Так дождь же жь какой, Семеныч! — второй голос Псарёв мог где-то слушать.
Он незаметно оглянулся — Клыкадзе угощал «Примой» полупьяного дружинника. Вероятно они работают вместе.
Ансамбль заиграл какую-то советскую песню в среднем, похожем на «семь сорок» темпе, с припевом на два голоса. Гитаристу подпевал басист — в один микрофон. Клавишника было почти не слышно. Видимо они решили завершить ею отделение.
«Сокол», — прозвучало за спиной. Псарёв и без подсказки знал, что на сцене — Сокол. Он даже в курсе, что когда-то Сокол начинал весьма неплохо, но стал пить, угодил в скверную историю, опустился и надолго пропал из виду.
«Когда-то» это скорее всего лет шесть назад. А «надолго» — года на два?
Псарёв решил посмотреть, что отражается в лужах дождевой воды, но ничего определенного так и не разглядел. Действительность не отбрасывала тени, словно единый большой организм-вампир, одновременно принимающий множество форм и обличий, не дающих отражения.
Никаких признаков моды или современности, чтобы с точностью указать хотя бы год и сезон. Клыкадзе надел настоящие вечные ботинки (одни на весь город) — Police Special, USA, которые очень эффектно смотрелись бы году в 71-м под кожаным макси-пальто.
Тогда как раз очень любили цитировать неизвестно у кого спизженную фразу про «шамана в макси- пальто». Псарёву эти слова попадались в журналах регулярно.
Соколу и Клыкадзе еще не было двадцати… А сегодня ботинки заокеанского полисмена выглядят как казенная спецобувь, которую у нас выдают работягам или разносчикам телеграмм.
Среди случайных и неслучайных персонажей этого воскресного вечера (гладко, по-книжному рассуждал Псарёв) — от билетерши в будке до «бога подростков» (так в «Иностранке» перевели
Самая яркая тряпка — повязка дружинника. И одна
Шуз был натуральный. Кому придет в голову подделывать такое?!
В отличие от Москвы, хиппизм на периферии не прижился. Да и кто здесь хипповал? Один больной в белых полукедах. Плюс еще один — дошел босиком до турбазы «Волна», и быстро вернулся обратно автобусом, рассказывать о своем подвиге местным стукачам и хлюпикам. Совсем еще недавно престижное прилагательное «хипповый» произносят стеснительно, иногда подменяя букву и смысл. Но «хитовый» о чем-то говорит лишь единицам.
Ни моды, ни бунта — Псарёв тряхнул головой, отгоняя сумрачные размышления. Он сделал это своевременно, потому что через танцплощадку, словно кудесник по воде, к ним собственной персоной приближался Сокол.
Псарёву очень хотелось задать музыканту пару вопросов, чтобы покончить с очередной (он это понимал) иллюзией.
Вблизи по внешнему виду Сокола еще сложней было распознать в нем человека, перешедшего на электрогитару под гипнозом необычных звуков конца шестидесятых, чье магическое воздействие до сих пор ощущает Псарёв, не ведая, что делать с этим дальше. Псарёву казалось ясно, как непоправимо коверкает людей время. В этом плане вымыслы и придуманные положения более жизнеспособны, нежели носители вымыслов, побывавшие в таких положениях.
Сокол быстро узнал Клыкадзе и громко с ним поздоровался, как человек, которому нечего стесняться. Поверх белой рубашки он был в темно-синем (словно от школьной формы) влажном пиджаке. Псарёв скользнул взглядом по рукаву в поисках нашивки. Влажные, зачесанные за уши волосы Сокола начинали седеть. Минимально расклёшенные брюки не прикрывали разношенных башмаков. Магазинные, определил Псарёв, «индпошив, фасончик? — накось выкуси!»
Клыкадзе деловито рассказывал Соколу о положении на заводе, протирая носовым платком запотевшие стекла дешевых очков (носить антикварные «леннонки» он уже стеснялся).
Псарёву сделалось досадно, что перерыв между отделениями, он это чувствовал, закончится не скоро.
Выслушав Клыкадзе, Сокол заговорил про свою “пахоту”, откуда его давно подмывает уйти. Только он не знает, куда податься потом. Плюс эти вот танцы — все лето были трижды в неделю, включая по четвергам. А в конце сентября — обрэзали. Он так и произнес
— Шо за хлопцы у тебя в составе? — без нажима поинтересовался Клыкадзе.
— Первая сборная, молодые пацаны. Двое с завода, ударник после армии. Хочет поступать в музбакланство…
— А меня твой поклонник притащил. Познакомьтесь.
Псарёв пожал протянутую руку, словно передавая в пустом автобусе билет и сдачу. Зафиксировать Сокола в памяти (он так и не выяснил, фамилия это или кличка) невозможно — особых примет нет. Хотел было спросить кое о чем, но вместо этого достал сигареты — остаток «Честерфилда», привезенного Светой Каумфан из столицы.
После долгой затяжки он огляделся в поисках дружинника. Словно прочитав его мысли, Сокол доложил:
— А у нас в оркестровке дружинники квасят.
— Хули еще делать в такую погоду! — поддержал Клыкадзе своим ехидным тоном.
Сокол заторопился к дружинникам. По каким-то скрытым от непосвященных признакам, перерыв близился к концу. Только теперь Псарёв обратил внимание, что в репродукторах тоже есть музыка. Кто-то добавил громкости, и понеслась «Гимнастика» Высоцкого.
— Леннона играть будете? — крикнул Псарёв, когда Сокол уже повернулся к ним спиной.
— В приципе, да, — обернулся тот с улыбкой. — А шо, тебе Высоцкого мало? Самая классная музыка для наших дней.
И, приплясывая, пошел дальше…
Вместо New York City люди Сокола исполнили что-то более привычное, что-то из Криденсов, чей репертуар каждой бочке затычка. Если Сокол распугал рок-н-роллами колхозников, то Псарёв робкой просьбой (в свою очередь) спугнул смутную химеру прошлых выходных.
Клыкадзе вел себя спокойно, хотя Псарёву было хорошо известно, как умеет психовать этот алкоголик. Упреков за испорченный вечер с его стороны не последовало.
