конечно, хорошая. Тронут.
Мне мерещилось, что я заболел и вижу неприятный сон, что все эти люди находятся у меня в спальне. Я был очень обижен на тех, кто меня сюда притащил. Ведь ни одного сверстника! Только этот нелепый, дурацкий «Бангладеш» на убогом магнитофоне и предложение отведать шампанского, которого, я уверен, у них нет! В чем смысл, в чем смысл?.. Зачем они собираются и ждут, когда пробьет полночь, чтобы вылез из гроба какой-нибудь смрадный мертвец, даже не из гроба, а прямо вон из той кладовки?..
— «Ли Пеппер»?
— Не «Ли Пеппер», а «Ди Пэпл».
Два непонятных слова прозвучали как фрагмент игры в пинг-понг. Они даже сами не знают, как правильно — вот это да! А я — знаю, но не решаюсь щегольнуть тем, что мне уже известно. Помалкиваю, умудренный горьким опытом — в школе меня уже обхамили, когда я встрял в разговор об этой группе. Естественно, возник вопрос, как ее название переводится на русский, и что оно означает — «Deep Purple»?
Я что услышал по «Голосу Америки», то и повторил: «Фиолетовый свет». Ученик Андриенко моментально возмутился: «На! — скрутил он мне кукиш. — Неправильно!!!» Я тут же огрызнулся: «А как правильно»? — «Темные люди», — звучно и с расстановкой произнес Андриенко.
Выражение «Фиолетовый свет» внушало мне смутный страх. Он проникал не через окна, окон не было вообще. Он не лился подобно воде из крана, если щелкнуть выключателем, из единственного плафона под потолком. Фиолетовый свет клубился в ночной комнате, ничего не высвечивая, а только пропитывая собою тесную пустоту.
— …И орел послушает…
Это обо мне они так! «Орел». Должно быть, вид у меня совсем страдальческий. Как в очереди к зубнику. Стыдно и как-то не по себе, а вдруг потом еще и вычислят по зубам, что курить начал — сопляк такой. Или еще обиднее — сморкач.
— Давай, давай — «Моторное сердце».
— Заодно и орел послушает.
«Орел» нахохлился и стал мучительно соображать, может ли песня называться «Моторное сердце». То есть — западная композиция, но на производственную тему. Маловероятно. Они меня просто разыгрывают.
Самое поразительное — у них оказался второй комплект круглых батареек! «Фиолетовый свет» заиграл убыстренно и глухо, но «орел» сходу узнал эту песню. Вкусить ее довелось ему при немыслимых обстоятельствах. Рассказать — никто не поверит. Буквально на днях заглянул погреться в «Юный техник», с порога попал в полутолпу чего-то ожидавших мужчин, и был пригвожден, раздавлен, втиснут и вытолкнут тем, что увидел и услышал прямо в открытый космос, где оказаться труднее, чем за границей.
Проигрыватель «Вега» стоял прямо на цементном полу, две колонки — тоже. От «Веги» к каждой из них тянулся провод. Это была не музыка, а дьявольский триумф чего-то сокрушительного и не сравнимого ни с чем на свете. От слякоти на цементном полу и от подошв мужской зимней обуви дымчато вздымался парок. Лиловая этикетка с черной буквой Пи вращалась, выделяя, извергая посекундно смертоносные звуки Highway Star.
— Опа! Опа! Качает! Качает!
— Точно! Компрессор. Моторное сердце.
Работяги как могли, в доступных им выражениях выражали свой восторг. И, надо отметить, делали это абсолютно правильно. Компрессор. Моторное сердце. А как еще можно определить такое чудо? Черная буква Пи наполнялась мощью и смыслом. «Фиолетовый свет» пропитывал мозг и сердце, не встречая сопротивления, как солнце, прогревающее своими лучами булыжные камни сквозь слой асфальта.
Орел вслушивался. Он уже не жалел, что оказался в этом месте, в это время, среди этих неотесанных людей. Какие-то детские позавчерашние планы на будущее начинали деформироваться, принимая более смелые и агрессивные позы и формы. Завороженный, он и не заметил, что у него на глазах чуть ли не минуту усатый молодой человек своей грубоватой рукой очень нежно ласкает бедро Людкиной подруги. А его светловолосый спутник, стоя на месте, чувственно извивается перед Людкой.
Это был тот Новый Год, когда вместо Брежнева советских граждан поздравлял и напутствовал почему-то премьер-министр Косыгин. Молодежь и старики впервые за вечер собрались в одной комнате с елкой и самогоном — перед фиолетовым телеэкраном.
«Мешки под глазами вон какие, — отметил один из юношей. — Бухарь заядлый».
«То вiд того, шо он чiтает багато», — находчиво возразила одна из тётек.
Я впервые дерзко и от души рассмеялся вместе со всеми.
«Всем известно, что во сне никогда не видишь солнца, хотя в то же время тогда бывает ощущение света еще более яркого, чем солнечный. Тела и предметы светятся сами собой».
В ТЕМНОТЕ
Пролог
(Первое причастие)
I
Только в троллейбусе он вспомнил, что у него до сих пор нет своей карманной расчески. После утреннего мытья головы его заставили надеть теплую шапку, в непросохших хорошенько волосах остался запах шампуня. На задней площадке немного потряхивало, он по-детски сосредоточенно глядел в окно, время от времени протирая запотевшее стекло, чтобы не пропустить афишу главного кинотеатра. Что там показывают? Уже не «Верная Рука — друг индейцев»? Нет, уже не «Верная Рука…». Под вывеской «Кассы» с одним «с» топтались ранние кинозрители. Бесснежное воскресное утро. Первые самостоятельные поездки в общественном транспорте, как первые выкуренные сигареты.
Он стеснялся того, как одет — детские ботинки, шапка зачем-то на вырост и куцее чешское полупальто (не последнее в его жизни) — для сезона Осень-68 стильное вполне, но сейчас-то в нем неприятно ходить по улицам, даже если на тебя совсем еще никто пока не обращает внимания.
Замуровать бы это «джерси» вместе с кое-кем еще в школьном гардеробе. Его, кстати, переместили глубже — в подвал, он теперь между буфетом и слесаркой. Буфетом, где он съедает в день по коржику, запивая стаканом молока, опасаясь, что кто-то его внезапно опрокинет. В начальных классах тесно было в ней, как в этом троллейбусе, она располагалась… Он? Она? Ну, какая разница — гардероб или раздевалка. Раздевалка была под лестницей, справа от нее — красный уголок, где ему в первой четверти морочили голову две девицы-комсомолки и еврейский мальчик, скрипач-вундеркинд. Почему-то они решили, что из него получится украшение школы, однако повозившись — махнули рукой, дескать, живи как знаешь, паршивая, неблагодарная овца. В Ленинскую комнату с осенних каникул его больше не приглашают.
Гардероб и Раздевалка. Ленинская комната и Красный уголок. День чей? — Мой. Ночь чья? — Моя. Вместо партбилета под пальто он прижимал не влезающий в боковой карман альбомчик. Двустворчатый: цена папки без марок — 75 копеек. Марки в альбомчике были. Совсем немного, но чуть больше, чем могло уместиться. Туда много и не войдет.
Ботинки, сперва один, потом другой, ступили на сырой, пористый асфальт, троллейбус отъехал, остановка обезлюдела, и, оставшись один, он снова почувствовал робость. Выходной, магазины закрыты —
