Эвтаназия советского строя

Практика приписок ради наживы. Бюрократизм, коррупция, конформизм, лизоблюдство. Незаконные привилегии. И всё это проявления ненавистного старого, с которыми нужно решительно бороться.

Поэтому – только вперед! Больше социализма, больше демократии. И в этом суть Перестройки».

Дух захватывало – плыть в революцию дальше. Пока свободою горим…

И Колесов возлюбил Горбачева. 3

«Гласность нужна нам как воздух, — объявил Горбачев, — Ленин учил: больше света, пусть партия знает всё. Главное – чтобы была правда».

Правда хлынула бурным потоком. Новые разоблачения сталинизма превзошли все прежние хрущевские достижения. Миллионы погибших (цифры постоянно росли). Ужасы голода, произвола, террора…

— Нами правила шайка бандитов, — емко выразился Пальмский о сталинском времени.

Гласность разворачивалась вширь – на времена застоя, волюнтаризма, первых лет советской власти и революции, на все советские 70 лет. На душе становилось тяжело, сознание раскалывалось. И одновременно – восторг падения, отречения от прошлого, очищения. Время тревог и надежд.

Народ зашумел: «Так жить нельзя! Мы ждем перемен! — Не пугайтесь поворота, выезжайте за ворота! Ты не разберешь, пока не повернешь – за поворот!»

Красивые песни привязчиво вертелись в голове.

Умные люди предлагали рецепты – как жить по новому. Обаятельный экономист опубликовал в «Новом мире» статью, в которой главной изюминкой была давняя задумка интеллигенции – узаконить безработицу: «Реальная опасность потерять работу, перейти на временное пособие – очень неплохое лекарство от лени, пьянства, разболтанности, бракодельства».

Кандидат биологических наук напечатал «марксистскую» статью о номенклатуре: это класс, объявил он. Марксистский подход понравился: ведь именно Маркс «грабящих прибавочную стоимость за руку поймал с поличным». Номенклатура грабила через привилегии. Вот и Горбачев сказал: «Незаслуженные, незаконные привилегии должны быть изъяты».

Журналисты каждый день выдавали новые страшилки. Так, шумная борьба развернулась вокруг дамбы для защиты Ленинграда от наводнений. К тому времени дамба уже была проложена по заливу. Голландцы строили дамбы у себя и вроде бы были довольны. Однако самопровозглашенные защитники природы сурово обличали: огороженная часть залива загнивает, город задохнется в болотной луже. Уже сообщили о появлении в заливе синих водорослей, запретили купаться. Ужасно!

Протест поддержал ученый-филолог Лихачев.

— А что ж вы молчали раньше? — спросил он друга Игоря.

— Мы не молчали, наш институт озероведения дал отрицательное заключение, им пренебрегли!

Ещё один проект века – поворот сибирских рек на юг, в Среднюю Азию – остановили писатель Залыгин и другие специалисты.

Грандиозную стройку БАМ обличили хлестким словцом – «дорога в никуда», остановили на недостроенном тоннеле, на разборке рельсов не настаивали.

Много чего было. Накапливалось раздражение, сначала на неразумных руководителей, затем на систему в целом.

Горбачев предлагал совершенствовать систему: «Мы будем идти к лучшему социализму, а не в сторону от него. То, что нам подбрасывается с Запада, из другой экономики, для нас неприемлемо. Есть такая, с позволения сказать, точка зрения, что социализм – историческая случайность, и его пора отправить на свалку. Тем, кто предлагает это, невдомек, что это просто невозможно, даже если бы кто и захотел повернуть Советский Союз к капитализму».

Горбачев вернул из ссылки Сахарова. Либералы с восторгом приняли своего идейного вождя. Теперь он свободно критиковал систему, предлагал конвергенцию и свою конституцию.

«Новый мир» опубликовал «Архипелаг Гулаг» Солженицына, сильнейший удар по советскому строю. Приятель говорил: «Пусть мне скажут, что это неправда, тогда я снова поверю в советскую власть».

Солженицын в статье «Как нам обустроить Россию?» писал: «Нет у нас сил на Империю! — и не надо, и свались она с наших плеч: она размозжает нас, и высасывает, и ускоряет нашу гибель… Держать великую Империю – значит вымертвлять свой собственный народ… Отделением двенадцати республик, этой кажущейся жертвой – Россия, напротив, освободит сама себя для драгоценного внутреннего развития, наконец, обратит внимание и прилежание на саму себя».

В 1989 году прошли первые выборы по системе Горбачева. В парламенте появилось меньшинство, названное демократическим, и большинство, названное агрессивно-послушным. 4

Появились и другие яркие события – национальные конфликты. Комиссии по расследованиям выясняют – кто подстрекал, кто убивал, кто отдавал приказы и т. п.

Весной 1988 года Колесов был в командировке в Ереване – в начале событий вокруг Карабаха, восхищался силой народного духа и возмущался властью, не идущей навстречу чаяниям народа.

Далее, первые при советской власти забастовки шахтеров и других рабочих, еще одна победа демократии.

В этом бурном потоке гласности и плюрализма встал вопрос о частной собственности.

Не было возражений против рынка. Дело ясное: на базарах и толкучках полное изобилие. Говорили, что на одесской толкучке можно даже атомную бомбу купить.

Ученые эксперты разъяснили: все формы собственности – государственная, коллективная, индивидуальная – будут равноправны. Дележка будет справедливой, собственниками станут трудовые коллективы, граждане, Советы всех уровней. Никто не будет единоличным собственником завода, например, такого гиганта как Ижорский завод.

В сознание народа внедрялось то, что недавно считалось антисоветчиной: «Источники наших бедствий – тоталитарное государство и неэффективная экономика социализма»… 5

Горбачев говорил: «Нет готовых рецептов. Политэкономия социализма застряла на привычных понятиях, оказалась не в ладах с диалектикой жизни. Мы начали радикальную экономическую реформу. Построена современная модель экономики социализма. С трудностями мы справимся. Жить будет лучше».

«Надо узаконить частную собственность», — перешли в наступление радикальные депутаты.

«Частная собственность? — обиженно переспрашивал Горбачев, — ну об этом нужно народ спросить!»

Но референдума не проводил. Однако народ прислушивался к авторитетным людям, постепенно привыкал к ненашенскому понятию.

— Только частная собственность дает человеку подлинную свободу, — нехотя молвил бывший комсомольский вожак, красивый профессор-историк с лицом усталого патриция.

Интеллигенты-мазохисты с уважением вспоминали Пиночета. Правительство внесло свою лепту в дискуссии: пошли перебои с солью, сигаретами, сахаром, водкой, вводили талоны. И вообще: Перестройка длилась уже четвертый год без ощутимого улучшения жизни. Народ устал. Вода камень точит. В итоге в сознании народа все-таки произошел поворот – к признанию частной собственности. Однако пока это еще не связывалось с переходом к капитализму.

На народ надейся, а сам не плошай. Колесов понимал, что такой поворот означал отказ от социализма. Оставался капитализм, достаточно разоблаченный ихними же западными писателями и мыслителями (не коммунистами). Хрен редьки не слаще.

«Я думать люблю», — повторял он шукшинскую фразу. Зациклился на энтропии и засомневался: возможно ли планировать сверху экономику огромной страны? Сверхсложная система. Да, капитализм – это плохо, черного кобеля не отмоешь добела. Но – слаб человек, по природе своей греховен, не может жить в согласии с себе подобными без принуждения. А самое эффективное принуждение – экономическое.

«Новый мир» опубликовал «Дорогу к рабству» Хайека. Броское название: дорогой к рабству назван социализм. Хайек стал знаменем либеральной интеллигенции.

Колесов тоже примкнул к передовым людям, говорил на собрании в ЛЭМе:

— Может ли ошибиться один человек? Да, может, и даже частенько. Может ли ошибиться группа