помер. Да только совсем без рассудка оказался…
«Три месяца назад, — подумал Долгорукий. — Он, он! и сомневаться нечего. Ну да теперь я его не боюсь, теперь он мне не страшен. Коли ум потерял, стало, всё равно что покойник. Захочу над ним потешиться, так потешусь всласть!..»
И вдруг дикая, адская мысль блеснула Алексею Михайловичу.
Глава V
Адская мысль
«А что, если я его заставлю быть свидетелем похищения княжны Анны, — подумал Долгорукий, глядя на Василия Матвеевича злобным, торжествующим взглядом. — Пусть он ничего не поймёт… Но это будет моей местью Анне. Она увидит его здесь, больного, безумного… Эта мельница очень удобна. Я её привезу сюда и здесь заставлю отдаться мне… А после… после покажу ей её бывшего жениха… „Вот, — скажу я ей, — что сделал я из этого человека, посмевшего встать на моей дороге…“».
Все эти мысли молнией промелькнули в его голове.
— Слушай, Никита, — сказал он вслух. — Ты должен мне повиноваться решительно во всём.
— Господи! — воскликнул парень, — говорю: на смерть пойду…
— Хорошо. Я тебе верю. Чья это мельница?
— Эта-то? Да кабатчицы из Троекурова, Ольги Тихоновны…
— Бывает она сама здесь?..
— Допрежь не бывала. А теперь кажинную неделю сюда денька на два наезжает. С офицером одним хороводится. Красовитая баба — страсть.
— А ты знаешь, в какие она дни сюда наезжает?
Никитка ухмыльнулся:
— Как не знать! Завсегда в одни дни. В четверг обнакновенно приезжает, а в субботу и назад, в Троекурово.
— А ты в такие дни на мельнице бываешь?
— Я-то, к примеру, здесь, потому для прислуги нужен. А вот старика, так того отсылают: должно — зазорно.
— Ну а дурачок-то этот здесь остаётся? — кивнул Алексей Михайлович на продолжавшего стоять с самым тупым видом у ворот Барятинского.
— Здесь. Я его обнакновенно в Кондратову каморку на замок запираю. Он ведь тихий, так и сидит.
Долгорукий задумался на минуту, потом сказал:
— Так вот что, Никита. Влюбился я в одну девицу и хочу её увозом увезти. Можно будет её сюда, на мельницу?
— Да сколько угодно, ваше сиятельство! Только ежели конечно, окромя тех ден, когда сама хозяйка здесь бывает.
— Ну понятно, — отозвался Долгорукий. — А увезти мою красулю ты мне поможешь?
— Только скажите, что угодно сделаю.
— Так вот мы как сделаем, — продолжал Алексей Михайлович, — когда приспеет пора девицу мою похитить, я нарочно за тобой пошлю, а ты к тому времени постарайся старика куда ни на есть услать, а сам ко мне в Москву спеши.
— Ладно, — согласился Никитка и потом спросил: — А несчастненького-то здесь можно оставить? А то ведь его девать-то некуда.
— Здесь, здесь оставь! — поспешно сказал Алексей Михайлович. — Запри его в каморку, он нам не помешает.
— Где помешать, — заметил Никитка, бросив на Барятинского взгляд какого-то презрительного сожаления. — Где ему помешать. Ишь, он точно младенец… Так это смотрит, а чтобы понимать что — ни- ни…
И действительно, Василий Матвеевич всем своим теперешним видом производил впечатление какого-то забитого, ничего не могущего ещё осмыслить ребёнка. Его тупой, бессмысленный взгляд так равнодушно скользил по всем предметам, на которые устремлялись его глаза; лицо его было так безжизненно, что даже у Долгорукого в душе зашевелилось какое-то минорное чувство. Точно жалко ему стало на мгновенье этого бедного, больного идиота, ещё так недавно бывшего одним из блестящих гвардейцев.
Но это минорное чувство исчезло так же быстро, как и появилось, сменившись приступом дикой злобы.
«Так ему и надо, — пронеслось в лихорадочно работавшем мозгу Алексея Михайловича, — так ему и нужно. Сама судьба с лихвой отомстила ему за меня… Не становился бы на моей дороге… Не забывал бы, что с Долгорукими бороться не след…»
— Так как же, ваше сиятельство, — нарушил его размышления Никитка, — скоро вы мне это дельце- то предоставите?..
— Скоро… скоро…
— Так я наготове буду…
— Да-да. Как только всё наладится, я тебе дам знать.
— Слушаю, ваше сиятельство…
И сказав это, Никитка бросился подсаживать князя на лошадь. Тот уселся в седло, дал коню шпоры и помчался от мельницы назад, крикнув:
— Прощай, Никитка!
— Прощенья просим, ваше сиятельство, — кланяясь вслед Долгорукому, надрывал горло парень. — Будьте благонадёжны. По гроб жисти ваш раб…
— Дяденька! — вдруг услышал он сзади слабый, дрожащий голос.
— Что тебе?! — повернулся парень к «несчастненькому», глядевшему теперь на него далеко уже не таким туманным взором, как за минуту назад. Казалось, что тусклота глаз если и не совсем исчезла, то всё- таки не затемняла теперь проблеска какой-то тревожной мысли, вдруг мелькнувшей в его больном мозгу. — Что тебе? — переспросил Никитка.
— Кто это?.. С кем ты разговаривал? — спросил Барятинский, продолжая смотреть в поле, туда, где лёгким дымком клубилась пыль, поднятая лошадью Долгорукого.
— А тебе на што! — огрызнулся парень.
— Да я так… Ведь это разбойник… разбойник, дяденька, — скороговоркой зашептал Василий Матвеевич, и на лице его отразился такой ужас, что даже Никитке стало страшно.
— Чего ты ещё мелешь!..
— Разбойник… разбойник, дяденька… разбойник… — продолжал шептать Барятинский, переходя на какой-то детский, плаксивый тон. Казалось, что вот-вот слёзы заблестят на его ресницах и он разрыдается…
— Будет, будет, — остановил его Никитка. — Ишь, бедняга! Должно, это тебя разбойники так обработали… Ну пойдём, пойдём… Надоть ворота-то припереть…
Он взял Барятинского за руку, ввёл его снова во двор и, запирая ворота, прибавил:
— А это, братец, не разбойник… Это, братец, важная персона… Это, голубь ты мой, сиятельнейший князь Алексей Михайлович Долгорукий; вот он кто, а не разбойник.
И Никитка, покончив с тяжёлым замком, направился внутрь мельницы.
Но его слова, очевидно, не произвели ни малейшего впечатления на бедного Барятинского. Он медленным шагом отошёл от ворот через весь двор к амбару, уселся там на обрубок бревна и, всё так же бессмысленно глядя в пространство, продолжал шептать:
— Разбойник… разбойник… разбойник…
Алексей Михайлович возвращался домой совсем не в таком спокойном настроении, в каком ехал на
