отчета, куда и зачем идет. Виа Таранто совсем рядом, но что ему там делать?.. Но когда наконец вышел на виа Таранто, она была пуста, как минное поле: жалюзи закрыты, темные фасады, вздымаются к небу, расчерченному многоцветьем фейерверка. Утренний ветерок выбеливает щеки, подсинивает носы, так что они становятся похожи на фенхель, время от времени встряхивает чахлые Деревья, погруженные в дрему на обочине улицы и вместе с фасадами тянущиеся к студеному небу. Но там, где прежде был рынок, на перекрестке с виа Монца, ни одного лотка-прилавка не осталось. Ни обрывка бумаги на земле, ни кочерыжки, ни скорлупки, ни раздавленного чесночного зубчика, — будто никогда и не было тут рынка, будто и не должно было быть.
— Ну и хрен с вами! — процедил Кудрявый и еще глубже засунул руки в карманы, так что ширинка свисала до колен. — Чтоб вы сдохли все!.. — добавил он сквозь стиснутые зубы, боясь от ярости сорваться на крик, и воровато огляделся. — Да и кто меня тут услышит?.. А хоть бы и услыхали, мне начхать!
От холода он дрожал, как заячий хвост. Фонари еще не погасли, но как-то разом потускнели; лившийся с неба свет стал блеклым и лепился ближе к стенам. Все — от привратников до служащих, от горничных до больших начальников — преспокойно спят за разноцветными жалюзи. Но вдруг в глубине улицы взвизгнули тормоза, да так резко, что их, наверно, было слышно у Сан-Джованни; а потом послышались звуки ударов, эхом огласивших весь рассветный квартал. Кудрявый неторопливо двинулся в ту сторону и вышел на пьяцца Ре-ди-Рома. Именно оттуда и доносился весь этот грохот. За деревцами, на мокрых черных клумбах, возле пустых скамеек остановился мусоровоз, и перед ним на тротуаре выстроился десяток бидонов, вокруг которых, закатав рукава и грязно ругаясь, толпились дворники. Вылез вихрастый водитель, прислонился к бамперу и — руки в брюки — слушал, о чем они толкуют. Губы его дрогнули в усмешке; в общем и целом ему было наплевать на эту дискуссию, но приятно передохнуть немного и послушать, что в мире делается.
— Чего ж ты его не позвал, выблядка этого? — вдруг сказал он свое веское слово, обернувшись к какому-то пареньку.
Тот порозовел, но ответил невозмутимо:
— Как не позвал — я его сто раз звал!
— Ну тогда, дети мои, что я могу вам сказать?.. — Водитель развел руками и повернулся к другим дворникам. — Сами думайте. — С этими словами он снова залез в кабину, развалился на сиденье и высунул ноги в окошко.
Дворники думали недолго: ну и ладно, не подали бак — вывалят мусор прямо в грузовик. Особенно ликовал один, чумазый как цыган, с приплюснутой мордой. Мало ли в Боргата-Гордиани и в Куадраро полуголодной шпаны, черт бы ее побрал, которая будет счастлива порыться в мусоре? Только свистни — в три часа утра встанут и за дворников всю работу сделают. Ведь им, беднягам, тоже поди несладко приходится — о том же свидетельствовали разгоревшиеся глаза Кудрявого, он уже и руки из карманов вытащил.
Беззубый дворник с черной как смоль бородой на фоне побелевшего от стужи лица и глазами Иисусика, в которых, несмотря на столь ранний час, уже появился пьяный блеск, ухмыльнувшись, сказал ему:
— Давай, парень, шуруй, от нас не убудет. Пользуйся, пока мы добрые, тут есть чем поживиться.
Кудрявый не заставил себя упрашивать, схватил шест и с еще одним подоспевшим оборванцем начал вкатывать бидоны в грузовик и опорожнять их.
Тем временем мрак неба стал серым, будто чернила водой разбавили, сперва обесцветился, потом быстро вобрал в себя гарь и копоть. Белое со стальными проблесками облако рассеивалось, — обрывки его таяли, как снег в грязи. Поутру ветер еще больше разгулялся, напоминая о том, что лету конец.
Три часа Кудрявый с парнем из Боргата — Гордиани выгружал бидоны с мусором, рискуя заработать чахотку от обступавших его миазмов. Уже высыпали на улицу первые служанки с пустыми кошелками, уже слышался визг и скрежет трамваев на поворотах; из богатого квартала вырулил грузовик, направляясь в сторону Казилины и обдавая свежей вонью бедняцкие бараки. Вот он уже танцует самбу на ухабистых улицах с тротуарами, больше похожими на сточные канавы, меж огромных старых виадуков, оград, лесов, строек, лачуг, прет наперерез трамваям, с чьих подножек гроздьями свисают рабочие, и по Страда-Бьянка, между Казилиной и Пренестиной, добирается до первых домов Боргата-Гордиани. Вид у него неприступный, как у концлагеря, что вырос среди голой степи, исхлестанной солнцем и ветрами.
Не доезжая предместья, грузовик остановился на дороге, по обе стороны которой тянулись поля, усеянные вместо зерна отбросами, заросшие сорняками. Чуть впереди раскинулся сад со старыми деревьями — их небось лет двадцать не подрезали — и кособокой сторожкой. Придорожные канавы были полны грязной воды, а по траве и по голой земле уныло бродили грязные гуси. За сторожкой поля, уже не имевшие права именоваться пшеничными, переходили в общипанные овраги; их склоны тоже когда-то были полями, а теперь там все траву подъели стада овец, которых частенько перегоняли этой дорогой из Сабины или Абруцц. Дорога кончилась, дальше пошел сплошной песок, и грузовик остановился.
— Слезай, приехали! — приказал водитель, развернув машину у самого края обрыва.
Кудрявый с напарником откинули задний борт, и куча мусора посыпалась по скату. Ловко орудуя лопатами, парни подгребли остатки гнилых слив и помидоров, после чего водитель завел мотор и умчался.
Новоиспеченные мусорщики остались одни среди вонищи. Внизу чернел окруженный со всех сторон полями овраг. Кудрявый встал у подножия кучи, его напарник вскарабкался наверх, и оба принялись рыться в отбросах.
Второй парень был поопытней: согнулся в три погибели, прищурился, как будто выполнял тонкую работу. А Кудрявый старался ему подражать, но ему было противно шарить голыми руками в этом дерьме. Он отломил ветку росшей неподалеку старой смоковницы и начал раскидывать ею грязные бумажки, огрызки, коробочки из-под лекарств, объедки и прочую гниль. Медленно тянулось время, небо над Боргата- Гордиани как будто прояснилось, и к девяти утра солнце уже вовсю било по согбенным спинам наших трудяг. Кудрявый взмок от пота, в глазах муть и какие-то странные красно-зеленые полосы — должно быть, от голода.
— Да провались оно все к едрене матери! — выругался он и с яростью сплюнул; потом поднялся на ноги и, дав прощальный залп газов, гордо удалился. Напарник даже головы не поднял.
Пошатываясь от усталости, Кудрявый вышел на Страда-Бьянка, поглядел на небо, которое опять начало затягиваться тучами, едва сдерживая бешенство, добрел до Казилины. Там дождался трамвая, вскочил на подножку и после получаса езды снова очутился на виа Таранто. Рынок уже работал. Как бродячая собака, кружил Кудрявый между рядами, принюхиваясь к смешению тысячи аппетитных, подогретых солнцем запахов, глядел на лотки с фруктами, даже исхитрился стянуть несколько персиков и яблок и забежал в переулок их съесть. Но это лишь взбудоражило аппетит. Теперь его магнитом тянуло к белым сырным прилавкам, которые разместились в начале переулка, на грязной площадке с фонтанчиком в центре. До чего же вкусно пахнут все эти моццареллы и проволони,[3] изящно нарезанные эмменталь и пармезан, не говоря уж об овечьем сыре! Среди больших головок угнездились кусочки граммов по сто пятьдесят и даже меньше. У Кудрявого перехватило дыхание. Как безумец, он впился глазами в ломоть желтоватой грувьеры, затем подошел с напускным равнодушием и, улучив момент, когда торговец увлекся беседой с толстой, как епископ, домохозяйкой, которая с брезгливым видом разглядывала выставленные сыры, молниеносным движением ухватил облюбованный кусок и сунул в карман. Но хозяин заметил и взял с прилавка зубчатый нож.
— Одну минутку, синьора. — Он вышел из-за прилавка и сграбастал Кудрявого за шиворот.
Кудрявый поглядел на него с недоумением: чего, мол, прицепился? От этакой наглости оскорбленный в лучших чувствах торговец взбеленился и вкатил ему такую затрещину, что у Кудрявого шум в голове пошел. Чуть отдышавшись, он сложился пополам и боднул торговца головой в брюхо. Тот слегка пошатнулся и вовсе рассвирепел. А поскольку был он вдвое здоровее Кудрявого, то неизвестно, чем бы дело кончилось! Не подоспей другие торговцы и не растащи дерущихся, скорей всего, пришлось бы парню отлеживаться в больнице. Торговец сыром, на чьей стороне был перевес и в силе, и в правоте, взял себя в руки и спокойно сказал:
— Пустите меня, ребята, пустите, ничего я ему не сделаю. Что я, душегуб какой?
Кудрявый харкая кровью, озверело рвался из удерживающих его рук.
