— Давай! Давай! — оживились остальные, повернувшись туда, где одиноко шарил в речном иле Таракан. — Эй, Таракан! Беги скорей сюда и становись раком!
Парень не ответил, лишь еще ниже наклонил голову, так что острый подбородок мышиной мордочки уперся в худые, выпирающие ключицы. На голове у него, прикрывая струпья, красовалась огромная кепка, а бритый затылок казался от этого совсем маленьким, шишковатым. Лицо у него было желтое, глаза навыкате, а губы отвислые, как у обезьяны. Сопляк и Огрызок спустились к нему и стали тянуть за руки. Он тихонько заплакал, и мордочка до самой шеи вмиг стала мокрая от слез.
— Пошли, устроим тебе случку с кобельком, — покрикивали те двое. — А то видишь, неймется псине!
Таракан хватался за сухие стебли и, ни слова и не говоря, плакал. Тем временем пес разошелся вовсю: мало того, что прыгал на всех и обдавал грязью, так еще начал хватать зубами одежду и разбрасывать где попало.
— Ах ты, сволочь такая! — заорали сорванцы и принялись гоняться за псом — не ровен час, сбросит в воду вещички.
Сопляк и Огрызок со смехом выпустили Таракана, который тут же спрятался в кустах, и устремились за остальными вверх по склону спасать свои лохмотья.
Прижимая к груди одежку, свою и братьев, Мариуччо на всякий случай отошел в сторонку — а то как бы пес и за ним не погнался. Но тот его не замечал, хотя уже не раз на бегу вытерся об него грязной, мокрой шерстью. Но наконец все-таки удостоил вниманием, набросился играючи и вцепился зубами в одежонку.
— Бывалый, а, Бывалый! — звал на помощь испуганный Мариуччо.
Пес ухватил штаны старшего брата и тянул их на себя. Ребята помирали со смеху.
— Вот паразит! — восхищались они овчаркой.
Бывалый с братом взбежал по склону, весь мокрый, и палкой отогнал пса. Затем взял одежду у Мариуччо и, ни слова не говоря, аккуратно ее свернул.
Все вдруг затихли, слышался только голос пьяницы, который распевал песни в грязи под мостом. Но тишина длилась недолго: переплывшие на другой берег уже возвращались и орали во всю глотку, борясь с течением. Сырок так до сих пор и не рискнул войти в воду, но тоже разорялся:
— Задира, эй, Задира, вода теплая?
— Теплая, теплая! — насмешливо ответил ему Сопляк.
— Сам, что ль, не чуешь? — крикнул другой недоросток.
— Всякий говнюк меня еще учить будет! — помрачнев, бросил Сырок.
— Слабо на тот берег переплыть? — подзадорил его Армандино, который уже разделся до трусов — неизвестно, где он их выкопал такие замызганные.
Из-под моста доносилось пьяное пение:
Эх, выйду я на волю, погуляю вволю!
— Ну давай, Сырок, не тушуйся! — понукали его с откоса Альдуччо и Задира.
— Ща он вам покажет класс! — ухмылялся Армандино.
Огрызок метнул с берега в Сырка шматок грязи. Сырок вскипел.
— Кто кинул? — завопил он придвигаясь к краю площадки и глядя вниз.
Ребята загоготали.
— Погоди, дознаюсь, — пригрозил Сырок, — всю рожу разобью!
— Ты хоть плавать-то умеешь? — поинтересовался Армандино.
— Умею, не боись, но на тот берег все ж таки страшновато, — признался Сырок.
Бывалый выудил из трусов окурок и закурил, озирая происходящее. Он с братьями обычно держался особняком, но тут его сразу окружило человек десять. Со всех сторон послышались голоса:
— Дай затянуться.
— Дай покурить, не жлобись!
— Где живешь-то? — спросил его Сопляк в надежде завязать дружбу.
— На Понте-Маммоло, — ответил Бывалый.
— Мы там дом себе строим, — объявил Мариуччо.
Бывалый еще несколько раз затянулся и молча передал окурок Сопляку. Теперь все глаза устремились на него.
— Сперва искупаемся, — твердил, как попугай, Сырок, — а после в кино.
Что в Тибуртино показывают?
- “Амальфийского льва”, - самодовольно объявил Сырок и улегся на пыльной, сухой траве.
Нынче у него в кармане было полторы сотни, и это поднимало настроение. Через Тибуртино то и дело проходили автобусы из Казале — ди-Сан-Базилио и Сеттекамини; дымное солнце туманило раскаленные вершины Тиволи. С фабрики отбеливателей, которая своими стенами и баками напоминала паука, полз по откосу Аньене, по выжженной стерне, до самого асфальта шоссе, липкий, как масляное пятно, запах гнилых яблок.
Со стороны моста, запыхавшись от быстрой ходьбы, так что грудь вздымалась под белой майкой, появился Кудрявый.
— Эй, Оборванец! — Он покровительственно вскинул руку и помахал среднему брату Бывалого.
— Глянь-ка, кто идет! — крикнул, заметив его, какой-то парень из Тибуртино.
— Оборванец, ты что, оглох?! — снова насмешливо окликнул его Кудрявый, но паренек и ухом не повел — развалился на грязной земле, повернул бровастое лицо к воде и думал о чем — то своем.
Не меняя насмешливого выражения, Кудрявый стал раздеваться. Неторопливо сложил одежду кучкой у ног, затем надел огненно-красные плавки, достал из кармана “отечественную” и закурил. Потом присел на корточки в раскаленной пыли и еще раз глянул вниз на скопище шумливой шпаны. Мариуччо тут же подскочил к нему, зажав под мышкой одежду братьев.
— Оборванец! — в третий раз крикнул Кудрявый.
— Он у нас Певец, а не Оборванец, — с довольной ухмылкой пояснил младший.
— Да ну? — откликнулся Кудрявый и заржал во все горло. — Тогда спой нам песенку, Оборванец!
Тот не шелохнулся; смуглое, лоснящееся лицо сохраняло все то же выражение.
— Неужто он петь умеет? — с притворным изумлением спросил Сопляк.
— Сам удивляюсь! — в тон ему отозвался Кудрявый.
Оборванец по-прежнему молчал, Бывалый тоже, как будто разговор нисколько их не касался. Мариуччо, младшенький, ответил за всех:
— Не станет он вам петь.
— Как так не станет? — возмутился Кудрявый. — Или у него в горле пересохло?
— А что ему за это? — вдруг нарушил молчание Бывалый.
— Закурить дам, — серьезно отозвался Кудрявый.
— Пой! — приказал Бывалый брату.
— И вправду, а? — попросил Мариуччо.
Оборванец чуть приподнял худенькие загорелые плечи и уткнулся птичьим носом в подбородок.
— Ну давай, пой! — нетерпеливо повторил Бывалый.
— А чего петь-то? — спросил средний надтреснутым голосом.
- “Красную луну”! — сделал выбор Кудрявый.
Оборванец неохотно уселся, подпер коленями грудь и запел по-неаполитански. Голос у него был, как у тридцатилетнего — в десять раз сильнее его самого, глубокий, страстный. Остальные ребята, которых что-то давно не было слышно (они возились в грязи за гребнем холма), сразу сбежались послушать.
— Ах ты, стерва, как поет! — восхитился Огрызок.
На реке вновь наступила тишина, как бы подчеркивающая красоту песни.
И в этой тишине в затылок Сырку, который так и не решился опробовать воду, вмазался новый шлепок грязи.
— Кто кинул? — вновь раздался угрожающий окрик. — А ну, покажь, чего у тебя там! — подступил он к Армандино, заметив, что тот одной рукой держит за ошейник овчарку, а другую прячет за спиной.
Армандино глянул на него с насмешливым вызовом; на мгновение в глазах промелькнул испуг, но
