Вот там, где не существовало ничего, — там, скорее всего, и находилось мое подлинное «я».
Ночью, после операции, мое «я» с интересом ощупывало некое чужое тело, ниже талии полностью лишенное чувствительности. Мое «я» с увлеченным исследовательским интересом оценило, что именно чувствуют (то есть чего именно не чувствуют) паралитики. Оно, мое «я», уразумело также (редчайшая возможность!) впечатления ладоней, которыми меня ласкали, сжимали, терзали и снова гладили мои любовницы. Но самым главным открытием было ощущение глубочайшей усталости, даже изнуренности — в тех частях тела, которых как бы не существовало.
То есть: тело абсолютно не чувствовало ни таза, ни ног. И в то же время «я» отчетливо ощущало, что они, ноги и таз, невыносимо устали от бессменности своего положения. «Я» хотело согнуть ноги или повернуться на бок; ничего из этого «я» не могло. Чувство острой телесной усталости, сильной, как боль (возможно, фантомной), терзало мое «я». Именно тогда оно, мое «я», убедилось, что тело, которого уже нет на земле, вполне может при том сохранять прощальные характеристики земной жизни: боль и усталость.
Где они хранятся? В душе, где же еще.
как созданы хлебные поры для соли,
так поры dushi — для боли, для боли dusha всасывает боль только так, мама мия! — жрёт, словно губка морская, у нее булимия
как желуди жрёт свинья; в тщете вопиёшь — «доколе?!»
ей только бы боль, только боль, ничего кроме боли
Сейчас я испытывал нечто похожее, с той лишь разницей, что тело было не бесчувственно, но как-то предельно отчуждено. При этом, как бы я ни менял его положения (я даже снова прилег), эта усталость не проходила. Я собрал волю и встал. Надо было убрать со стола постель. День выдался на редкость длинный. Но мне предстояло множество дел.
… Сколько я уже сижу за столом, глядя в гладь серебряного подноса? День сегодня на редкость длинный. Я вспомнил свою жизнь за последние двадцать лет, и всё это отняло у меня не более получаса. Наверное, получаса. Я не смотрю на часы, потому что их у меня нет. Я просто вижу, что комната так же залита солнцем, как и в тот миг, когда я взялся гадать по Трактату, а ведь гадание наверняка забрало немало времени. Потом я стоял под душем… Одевался… Лежал… Накрывал этот стол… А день все длится и длится, как будто неким Занебесным Декретом отменили течение времени. А может, мне все это снится? Я, с силой, трясу головой, как всегда делал во сне, чтобы выбраться из кошмара. (Из кошмара сна — в кошмар яви.) Нет. Увы, нет. Какое там — «снится»!..
Следовательно, будем веселиться. Вкушать из чаши, так сказать, земных наслаждений. Где бутылка красного испанского вина? Оставил на кухне.
Я медленно плетусь в кухню. Приношу бутыль в комнату. Вспоминаю, что забыл на кухне бокал.
Снова дорога.
Забота.
Морока.
Принесши бокал, я сажусь было за накрытый солнечной скатертью стол. Мy lunch. Впервые в этом слове мне слышится «lynch». Это саднит. Но тут мне приходит в голову неожиданная идея. Зачем сидеть за столом? Тело, независимо от меня, своей памятью, возрождает кайф студенческого сидения на подоконнике. Завершение Трактата надо отметить весело, по-студенчески. А ланч уж будет потом.
Я перебираюсь на подоконник. Он широк и удобен. Опираясь спиной о стенку проема, я откупориваю бутылку.
Выпиваю бокал залпом.
И начинаю громко насвистывать Моцарта. Свист странно разносится по пустым комнатам, давая прелестную реверберацию. Я выпиваю еще бокал. Да, реверберация просто прелестна. Усталость как будто слегка отпускает чужое, чуждое мне тело.
Я насвистываю мое любимое Allegro из Quartett fur Flote und Streichtrio Nr.1, D-dur, KV 285. Легкие мысли порхают в моей голове. Восторженные чувства — благодарность (Кому?), сияющая перспектива (куда?), возможно, ложные, то есть иллюзорные, как и всё остальное на пестром покрове Майи — ну так что за беда! — охватывает меня целиком.
Всепобеждающая красота ласково объемлет глупый, упрямый, но такой милый и беззащитный мир. И она дарит мне какую-то уже совсем внеземную беззаботность. Ну, закончил Трактат. Как если б и не начинал. Какая глупость… Что за разница? И потом: почему я до сих пор не дал имена моим ангелам? Я обретаюсь в этой квартире уже столько лет… Ангелы, безымянные ангелы, живут со мной, как котята… Да, котята… Прости мне, Господи, это кощунство…
Вдруг мир мой исчез. Огромная волна — сильная, грозная, вздыбленная к небесам — подхватила комнату, улицу, город, планету.
Они шли с полевых учений и пели. Впереди, отмахивая такт золотым вымпелом, шагал начальник военного оркестра; сзади него, по шесть в ряду, сверкали трубы, устрашающие, как жерла артиллерийских орудий; печатали шаг беспощадные флейты, пропарывая грудь сталью штыков; вышагивали грохочущие литавры и барабаны, мощные, как чугунные ядра, — затем была правильная дистанция (визуальная пауза), отчего-то сладкая глазу, — и вот, в начале следующего построения, спокойно и гордо, и как-то очень одиноко шагал по своей земле командир батальона, задумчивый от громады личной ответственности; сзади, на правильном расстоянии от него, наразрывно-слитно друг с другом, впечатывая в эту землю всю свою душу, шагали: заместитель командира батальона и начальник штаба батальона; за ними, как назначено, шли три последующих командира: командир первой роты, заместитель командира первой роты и командир первого взвода первой роты; — и затем, за рядом ряд, сомкнутым строем, шел сам первый пехотный взвод, все пять рядов, по шесть в ряду; слева его замыкал, как положено, заместитель командира первого взвода первой роты; за ним, строго по центру последующего ряда, шел командир второго взвода первой роты, и шел второй взвод, неотличимый от первого, и шел, в положенном месте, его замыкающий; и шел командир третьего взвода, и шел третий взвод, такой же стройный, как второй; затем, в том же порядке, шла вторая рота со своими взводами; а дальше, так же печатая шаг, шли командиры и солдаты третьей роты, и все они вместе, три роты, составляли, как назначено, первый батальон; а дальше, где-то на земле, где мне уже не было видно, батальоны составляли полки, а полки составляли дивизии, а дивизии составляли армии, и этот порядок был неизбежен, неотменим, возможно, справедлив, как ход планет, ход времени, ход человеческой истории, запущенной на холостой ход, где бабы, несмотря ни на что рожают солдат, и солдаты их убивают, а бабы рожают солдат, а солдаты их убивают, а бабы рожают, и неизвестно еще, кто кого, и этот порядок смертей и рождений назначен, величественен, красив; гремит оркестр, солдаты стройно поют свою песню, одну на всех; правильными рядами, бодро, ровно, уверенно, они идут мимо забора, свалки, особняка, мимо мясной лавки, солдаты, в путь, в путь, в путь, они идут мимо, у них
