своих чувствах и отбросил всякие сомнения. Пока я размышлял, поцеловать мне Ами или нет, она уснула, но рука ее так и не выпустила мою из судорожной влажной хватки. Я не решался отобрать ее и долго-долго сидел так, поглядывая то на пустую коньячную бутылку на столе, то на локоны, которые вновь закрыли ее лицо, оставив обнаженной лишь часть шеи, где пульсировала и билась артерия, борясь с чем-то, что, казалось, связывало ее, а выглядывавшая из-под волос мочка уха, в которой прежде была круглая жемчужная сережка, стала пионово-розовой от напряжения.
14
Тогда я видел Ами в последний раз. Затем последовало несколько ветреных дней, она лежала в больнице, а я бродил по городу, покупал цветы и передавал медсестрам, потому что самого меня к ней не пускали. Однажды утром я позвонил узнать, как обстоят дела. Голос медсестры дрожал явно больше моего, когда мы обсуждали, какие приготовления нужно сделать с телом Ами. Это был повседневный деловой разговор из телефонной будки на железнодорожном вокзале, и я помню, что очень сердечно поблагодарил за это известие. Потом я брел по Эспланаде, и мне было очень холодно. Я не испытывал ни горя, ни каких- либо иных чувств, только огромную пустоту и холод. Мне повстречался знакомый, он был в отличном настроении, я немного прошелся с ним, болтая и смеясь, как и он. Вдруг я услышал, что он спрашивает, как дела у Ами, а когда я ответил, то понял по выражению его лица, что она мертва. Оно было такое изумленное и беспомощное, рот все еще словно продолжал смеяться, в то время как деликатность требовала выразить соболезнование и сочувствие, — мне стало его жалко. Мы молча прошли еще квартал, люди текли мимо нас словно густая пористая масса. Потом он поспешно свернул в переулок, а я побрел дальше один. Я вышел к гавани, там дул сильный ветер, и я застегнул плащ на все пуговицы, чтобы не чувствовать себя таким одиноким. Ветер пробирался сквозь костюм и рубашку, рвал их, и я старательно прислушивался к ощущению холода: оно заполняло пустоту у меня внутри и каким-то образом приближало меня к действительности. Мимо прошла дама в таком же плаще, как у Ами. У нее были похожие светлые локоны. Я зачарованно вгляделся в ее лицо, но расстояние было слишком большим. Когда она уже прошла, я увидел ее ноги и понял, что это совершенно незнакомая женщина, которую я принял за призрак, или, точнее сказать, внушил себе безумную фантазию, будто последние дни были всего лишь дурным сном и я вот так, во время прогулки, могу случайно встретить Ами, как это не раз бывало прежде.
Вечером я отправился в ресторан. Там был концерт, я сел за большой стол с пестрым букетом. Я попросил официантку унести цветы, но через несколько минут почувствовал себя таким одиноким, что пересел за другой столик, где несколько знакомых попивали чай с ромом. Они усердно подливали мне, и подобно тому, как ветер в гавани на несколько минут смог заполнить мое одиночество, этот горячий согревающий чай преобразил его в величественную глубокую боль. Но она мне нравилась, поскольку означала освобождение от застывшего безразличия, державшего меня в заложниках весь день. Это чувство росло и ширилось вместе с сентиментальными песенками, под которые танцевали посередине зала в нескольких шагах от моего стола. Музыка приобрела для меня совершенно иное значение, я заметил, что тихо подпеваю этим мелодиям, меж тем как теплое оцепенение заполняет меня изнутри и вот-вот выдавит слезы из глаз. Я стыдливо вытер их, но шлягер вызвал новые, и я сидел, будто завороженный, ощущая, как безграничное облегчение и боль поднимаются во мне в ритме этой музыки.
Я достал блокнот и начал писать письмо Ами. Пока она лежала в больнице, я делал это каждый день, так что теперь писал скорее по привычке. Помнится, я начал в слегка шутливом тоне, но запнулся уже после первых предложений, и продолжение превратилось в полный отчаянья банальный крик о помощи, обращенный к Ами, поскольку только она могла вызволить меня из серого холодного одиночества, в котором я блуждал с самого утра. Пока я писал, стены теперь уже почти пустого зала раздались, отделившись друг от друга, угрожая ускользнуть в пустоту, меж тем как я сжался в дрожащий комок нервов, из которого словно выросла моя рука и с головокружительной быстротой водила пером по бумаге.
15
Потом я несколько недель был героем. На меня смотрели с благоговейным восхищением. Я ничего не имел против, поскольку это помогало мне скрывать боль от смерти Ами, да я и не так уж невосприимчив к лести и вниманию. В целом я держался неплохо. Конечно, иногда случалось, что в кафе или ресторане мне вдруг казалось, что я вижу в зеркале, будто Ами идет ко мне. Однажды это так меня напугало, что я вскочил с места и опрокинул чашку с кофе. Но в основном Ами оставляла меня днем в покое, а вот по ночам меня посещали острые приступы ревности к господину в серой шляпе, который принимал образ того или иного из моих знакомых, и, когда на следующий день я встречал реального прототипа, мне приходилось поначалу преодолевать неприязнь к нему, что я обычно маскировал чрезмерной нарочитой сердечностью. Я был вынужден исполнять роль героя, и это отчасти меня забавляло, но по этой причине десятки девушек предлагали себя в качестве преемниц Ами — большинство из них были ее знакомыми или подругами. Возможно, это были трогательные наивные попытки утешить меня, но они явно содержали изрядную долю скрытого любопытства по поводу той двусмысленной ситуации, которая должна была стать их следствием. Не знаю. Я был пассивен и не проявлял никакой инициативы, не говорил ни да ни нет и без всякого расчета отвергал или принимал то, что эти девицы по доброте душевной или по глупости мне предлагали. Иногда они бывали очень милы, но их желание выведать побольше пикантных подробностей всегда приводило к одному и тому же: они заговаривали со мной об Ами, обычно хваля ее, и этого было достаточно, чтобы превратить меня в свирепого зверя. И все же мой страх одиночества снова и снова приводил девиц на мою дорогу, и я был им за это благодарен до тех пор, пока какое-нибудь неосторожное слово не возвращало меня к могиле Ами: счищать опавшие листья, которые все плотнее ее засыпали, и в некотором оцепенении стоять и смотреть на венки с уже совершенно выцветшими лентами. Долго выдерживать все это я не мог и, изголодавшись по людям, кидался назад в город.
16
Писатель не знает, как продолжать рассказ дальше. Он некоторое время смотрит на фотографию Ами, стоящую перед ним, но, когда она неумолимо улыбается ему, вынимает карточку из рамы и заменяет на другую.
На новой фотографии тоже изображена Ами. Однако если предыдущий снимок явно был сделан незадолго до ее смерти, то на этом — совсем юная девушка в простом платье с короткими рукавами. Может быть, в ее позе уже проглядывает определенное кокетство, но оно еще смягчено и затушевано той юной свежестью, которую, кажется, излучает снимок.
Фотография стояла на туалетном столике Ами, и писатель не раз рассматривал ее с явным любопытством, ведь снимок был сделан задолго до их знакомства. Он часто спрашивал себя, насколько изображение соответствует действительности; однажды он признался в этом Ами, по лицу девушки пробежала тень, она своенравно выпрямилась: ты бы видел меня тогда! Я была маленькой славной девочкой, которая слушалась папу и маму, и на тебя никогда бы не взглянула. Он не мог понять, против кого направлен сей язвительный тон: критика ли это его персоны или легкая ирония по поводу того, что вот-де и она прежде была славной девочкой, «которая слушалась папу и маму» и не осмеливалась давать волю тому, что одухотворяло кокетливую позу на фотографии. Ами нравилось время от времени рассматривать снимок, а потом для сравнения разглядывать себя в зеркале; никогда нельзя было заранее догадаться о результатах подобного сопоставления. Иногда она решала, что на фотографии выглядит лучше и моложе, но, если писатель опрометчиво соглашался с этим, торопливо проводила пуховкой по лицу и с вызовом оборачивалась к нему: ага, так ты считаешь меня старой и глупой, — и глаза ее уже метали
