пище, только когда естественное чувство голода заставляло его взглянуть на часы, чтобы узнать, долго ли ждать, скажем, ленча.
Диана получала какое-то странное удовольствие, отрезая ему большой кусок яблочного пирога, а себе уделяя крошечный ломтик, и испытывала облегчение, когда он щедро поливал свою порцию кремом, потому что это означало, что на ее долю останется немного. Как будто если кто-то уничтожал обильные порции, то тем самым избавлял ее от этой обязанности. Он словно принимал на себя запретные калории, а она оставалась невинной и свободной.
Разумеется, Джеймс ничего не подозревал о том, зловещем смысле, которые приобрела для нее всякая еда. Он мог заметить, что она мало ест, однако этим она не отличалась от большинства женщин. Ведь, в конце концов, за такую великолепную фигуру приходится расплачиваться. И к тому же ему не нравилось, когда женщины распускаются, не следят за собой. Это глупость и безрассудство.
Он и не догадывался, какого напряжения воли требует от нее сохранение невозмутимого вида. Он был очарован ее лицом и красотой. Она была восхитительна, неотразима. Сегодня никакие горести не омрачали ее чела. Диана была обворожительна и по- женски притягательна.
А Диана упивалась эффектом, который она произвела на Джеймса, и посылала ему многозначительные, манящие взгляды из-под ресниц и, словно задумываясь над его словами, откидывала голову, мягко, чувственно поглаживая обнаженную изящную шею. Джеймс глядел, завороженный ее царственным величием и доступностью.
Под действием паров кларета ему показалось, что все вокруг залито призрачным светом. И если он не всегда мог понять смысл ее слов, то ясно чувствовал мощное притяжение, с неземной силой сближающее их. Уверенный в своей привлекательности в ее глазах, он смотрел на нее прямо и неотрывно, улыбаясь той открытой, беззаботной улыбкой, которая, как он знал, ей очень нравилась.
Но рассудок не дремал и бил тревогу. Он знал, что она желает близости с ним, что она поощряет его, но как он может приблизиться к ней? Как ему преодолеть последний шаг? Переход от нежной дружбы к любовным отношениям труден в любых обстоятельствах, а тут перед ним была Диана! Замужняя женщина! Диана — принцесса Уэльская!
Он спустился на землю. «Не будь смешным, — звучал в нем голос разума, — ишь, размечтался, глупец! Кто ты и кто Диана! Остынь! Забудь! Об этом не может быть и речи. Вы друзья — вот и все: хорошие, нежные, верные друзья! Вот суть и единственно допустимая форма ваших отношений». Отчетливо осознав это, он почувствовал некоторое облегчение. Быть может, и некоторое разочарование, но в первую очередь бесспорно — облегчение.
Диана повела его назад в гостиную выпить чашку кофе. Джеймс расположился в углу дивана, поближе к камину, и наблюдал, как Диана, сидевшая напротив, разливает кофе. Когда она протянула ему чашку, их пальцы на какой-то миг переплелись, и сладостный трепет, как удар током, пронзил его. А Диана, взволнованная произведенным эффектом, испытывала волнение и гордость.
Ее тоже очаровывала и пленяла его спокойная, уверенная мужественность. Она знала лишь, что жаждет оказаться в его объятиях, где может ощутить себя в безопасности под его защитой. Она понимала, что он не станет открыто заявлять свои права на нее, но при этом с той самой минуты, когда он оказывается рядом с ней, беря на себя всю ответственность, он становится хозяином положения.
Она почувствовала, что сил сопротивляться искушению больше нет. Вожделение было слишком сильным, она стала уступать. С уверенностью опытного танцора, исполняющего хорошо отрепетированное па, она встала и подошла к нему.
Когда она села боком к нему на колени, обхватив его шею руками, Джеймс, охваченный неистовым желанием, был одновременно и удивлен. Ему казалось невероятным, что она так прямо и откровенно, без излишних церемоний, первой сделала шаг навстречу. Но ощутив ее тело, жаждущее его крепких объятий, он почувствовал, что его любовь и жизненная сила передаются ей.
Он нежно, целомудренно целовал ее. В нем клокотало желание, но ему казалось, что она ждет от него лишь такой отеческой, чистой ласки и заботы.
Он не догадывался, как она истосковалась по любви, как жаждет почувствовать себя настоящей, страстной и уверенной в себе и своих чарах женщиной. Он не знал, что она все еще страдает от равнодушия своего мужа, что она ощущает себя опустошенной, непривлекательной и утратившей женственность, что целыми ночами она не смыкает глаз, скрупулезно перечисляя в уме свои физические недостатки и укрепляясь в мысли, что она недостаточно хороша.
Позднее она признавалась Джеймсу, что чувствует себя не такой, как остальные женщины, словно все они принадлежат к некому тайному клубу, стать Членом которого ей не позволяет недостаток умения или опыта.
Сегодня она решила, что пришла пора изменить все это. Перед ней мужчина, которого она ждала. Чего ж еще? Она позволит любить себя, даст убаюкать себя теплом и заботой. И этот спокойный, уверенный в себе мужчина, достаточно храбрый, чтобы принять ее вызов, без лишних вопросов и сомнений, без нервных терзаний, достойно и благодарно отвечает на каждый ее шаг навстречу.
Диана встала и, не говоря ни слова, протянула Джеймсу руку и повела в спальню.
Она лежала в его объятиях и плакала. Она плакала о том времени, когда чувствовала свою несостоятельность и ненужность, когда мечтала о таком полном слиянии со своим супругом, какое испытала с Джеймсом.
Она плакала о том времени, когда, неудовлетворенная и смущенная, мечтала о чем-то таком, что ей недоступно, но что обязательно должно быть и что ей теперь наконец довелось узнать. Любимая и желанная сегодня, она плакала о том времени, когда, лежа рядом с мужем, чувствовала себя отверженной, чужой и никому не нужной.
И она оплакивала ту часть себя, которая умерла, отвергнутая Чарльзом, тот хрупкий росток юношеского оптимизма, который был жестоко растоптан, не успев раскрыться.
Она плакала от страха, что отмершее в ней уже не возродится к жизни, что ей уже поздно стряхивать с себя то пагубное чувство, на которое обрек ее отказ Чарльза в любви. Сумеет ли она когда-нибудь забыться, забыть о своем теле и отдаться настроению момента?
Джеймс молчал. Он не спрашивал, о чем она плачет. Ему казалось, что он знает причину такого обильного потока слез, и это его печалило. Он лежал неподвижно, стараясь не разжимать объятий, словно теплой шубой в морозный день, укрывая ее своей тихой, спокойной и бескорыстной поддержкой.
Он знал, что пути к отступлению уже нет, что не может быть места сомнениям. Он знал, что теперь он уже часть ее, что пока она будет в нем нуждаться, а он будет в состоянии ей помочь, он не оставит ее.
Он догадывался, что залечить такую глубокую рану, как у Дианы, скоро не удастся. Но он не спешил, у него хватит терпения и любви. Глядя на нее, такую слабую и беззащитную в его руках, он испытывал счастье и знал, что сделает все, что в его силах, чтобы защитить ее, внушить ей веру в себя и свои силы.
Они оба знали, что по ее щекам текут слезы не только от горя, но и от счастья, от пьянящего чувства, что наконец-то ей довелось испытать то, что она должна была испытать, что должна была испытывать всегда.
Ее пленяла его открытая мужественность. Он не стеснялся своей наготы, уверенный в своей физической привлекательности, и голый чувствовал себя совершенно естественно. В отличие от Дианы, он доверял своему телу и не подвергал его дотошному анализу. Так он был воспитан — тело есть тело, все просто, и нечего делать из этого проблему.
Не то чтобы он относился к своему телу безразлично, просто он был им вполне доволен и гордился своим атлетическим сложением. Он знал, что его нагота не может вызвать отвращения и, чувствуя себя весьма уверенно, как ни в чем не бывало мог расхаживать голым по комнате.
А Диана, стоило ей взглянуть в зеркало, видела лишь чудовищные недостатки, сколько бы ни пыталась убедить себя в обратном. Что с того, что весь мир восхищается ее фигурой, разве можно в это поверить, разве это может быть правдой, если ее собственный муж отвернулся от нее? Ее самооценка была резко занижена, а представление о себе опасно искажено. В минуты отчаяния, когда отвращение к себе становилось особенно сильным, словно в кривом зеркале виделись ей одни уродства. И тогда она не могла найти себе утешения: она казалась себе средоточием всех несовершенств, и не приходилось удивляться,
