вытеснят со сцены миссис Паркер-Боулз.
Если бы только кто-нибудь помудрее и поопытнее взял на себя труд поговорить с ней... Быть может, ее мечты были бы разбиты, но она хотя бы была подготовлена к грубой реальности своего брака и ей не пришлось бы в течение пяти лет привыкать к этому.
Любовь совсем не то, что ты воображаешь, — могли бы они сказать ей. Любят не за совершенства, не за непогрешимость. Любят не только за красоту, но и за недостатки. Любят за морщины и тени под глазами, говорящие о страданиях. Любят не за умение владеть собой, а за слабости и за хрупкость плоти, не отвращающую, как нечто неуместное и неподобающее, но притягательную, как неотъемлемая часть того, кого любят.
Но ей никогда этого не говорили; она была один на один с жизнью. Все с замиранием ожидали ее выхода на сцену. Родные и друзья, которые могли окружить ее защитным кольцом своей заботы, тоже безучастно наблюдали, зная, что от уготованной ей роли, роли в стране и в мире, она отказаться была не вправе.
Охваченная всеобщей эйфорией, ощущением величия творящихся сегодня событий, она ни на одно мгновение не могла себе представить, что, оставшись наедине со своим мужем, она не обретет покоя в его объятиях, не найдет в его любви долгожданной безопасной гавани. Наступила минута, к которой она готовила себя, о которой грезила по ночам еще в школьные годы в Вест-Хете.
Потрясение, ожидавшее ее во время медового месяца, было слишком сильным. У нее никогда не возникало и тени опасения, что она не сможет удовлетворить своего супруга физически.
Он был ее первым любовником, и она все еще была в плену романтических образов. Брак представлялся слиянием двух душ и тел. Она верила, что с каждым днем любовь их будет все расти и вместе с ней будет укрепляться их союз, раздвигая границы их чувственных открытий.
Если бы тогда она знала правду, то поняла бы, что ничего такого не будет, что это невозможно, что в одной постели бок о бок со своим мужем она будет лежать в отчаянии и одиночестве, словно рядом никого нет.
Ибо свою страсть он удовлетворял с другой женщиной, и ему тоже пришлось признать горькую правду, понять, что его супружеская жизнь не будет полноценной, как бы он ни старался.
Разочарование медового месяца, который они провели в круизе по идиллической, зеркальной глади Средиземного моря, раскаленным гвоздем засело в мозгу. Она просто не могла представить, не могла ощутить силу физической неприязни, и, убеждая себя, что, когда они узнают друг друга лучше, все сгладится, она подготавливала собственную гибель.
Она была безумно влюблена в своего супруга и очарована им. Ее безмерно восхищала его преданность стране, продуманность и отточенность его манер, физическая мощь. При ее невинности не было ничего такого, на что бы она не решилась, чтобы ему понравиться.
В эти первые, неумелые годы супружества она испробовала все. Забота о внешнем виде подогревалась твердой убежденностью, что так она вернее сможет завоевать его любовь. Это лишь вопрос времени. А то, что все журналы в мире мечтали заполучить ее фотографию на обложку, что ее красота и стиль восхищали всех, — не значило ничего. Даже ухудшало ее положение. Ведь если простые обыватели, которые никогда не встречались с ней, обожали ее, то человек, которого она любила, который должен был быть рядом с ней физически и душевно, казалось, брезговал дотронуться до нее — это разрывало ей сердце.
Не в силах осознать всю глубину своего несчастья, она продолжала бороться, не ведая, что стремление к физическому совершенству губит ее тело и разум. Потеряв ощущение реальности, она перестала понимать и себя, понимать, кто она есть на самом деле. Не сама она, а ее образ в глазах других приобретал для нее значение, важно было только то, что она ведет себя и выглядит именно так, как этого, по ее мнению, ждут от нее другие.
К несчастью, чем великолепнее она выглядела, тем менее уверенно себя чувствовала. Ибо чем громче мир приветствовал ее, чем больше людей протягивали руки, чтобы прикоснуться к ней, тем более ее супруг отдалялся от нее.
Он привык быть в центре внимания, и его пугало и раздражало, что юная прекрасная супруга, женщина, ценность которой он не сумел разглядеть, невольно затмевает его.
Ему самому, с детства испытывавшему неуверенность в себе, нуждавшемуся в постоянных похвалах и одобрении, трудно было заставить себя гордиться и восхищаться своей женой. Если бы он был способен заглушить ревность, то понял бы, что она вовсе не желает повергнуть весь мир к своим ногам; все, чего она хотела, — был он. За всеми ее стараниями произвести впечатление на публику и вечным паническим страхом не понравиться стояло только одно желание: чтобы он ее похвалил, чтобы он ее любил.
Ей не нужно было обожания, ей не нужно было восхищения. Ей достаточно было бы, чтобы он увидел ее такой, какая она есть: робкая юная девушка, истосковавшаяся по его объятиям, его ласкам и заботам, чтобы он сказал ей, как она хороша, как он ее любит.
Она попыталась заглушить свою боль работой. Если она не может заслужить его близости, то своими успехами на общественном поприще может заслужить хотя бы его одобрение. Она знала, какое значение он придает работе.
Однако за что бы она ни бралась, все было некстати. Словно летя вниз в свободном падении и ожидая, когда же раскроется парашют, вдруг с ужасом понимаешь, что он, судя по всему, никогда не раскроется.
Она чувствовала себя очень одинокой в душном кругу его семьи, общение с которой, при всех ее стараниях, никак не налаживалось. Хуже того, она не могла общаться со своим мужем, как будто замкнувшимся и отдалившимся. И мысль о том, что в его душе есть области, совершенно для нее недоступные, приводила ее в безумное отчаяние.
Миру были видны лишь их счастливые улыбки, но наедине их общение сводилось к яростным вспышкам, в которых находили выражение ее боль и обида. По временам она была как раненая, обезумевшая от боли кошка, бросающаяся на окружающих.
Яростные взрывы только опустошали и обессиливали ее. Он к ним оставался совершенно глух. Если что и отталкивало его, вызывая гримасу отвращения, то именно такие неприличные проявления эмоций. Ему никогда не приходилось быть непосредственным свидетелем столь бурных чувств — они пугали его и заставляли наглухо отгородиться.
Диана отзывалась о своем муже, как о человеке, которого мучают внутренние проблемы, затруднения, скрытые так глубоко, что разглядеть их удается очень немногим. Поначалу в стремлении помочь ему она напрягала все силы, чтобы докопаться до причины его отчуждения, надеясь, что в процессе извлечения ее на свет они, по крайней мере, сблизятся, так как ей казалось — им суждено сблизиться.
Трагедия состояла в том, что чем больше она пыталась привлечь его внимание, тем сильнее отталкивала его от себя в объятия Камиллы. Ибо Диана никак не могла допустить, что часть его проблем заключается в ней самой, что ее муж влюблен в другую и что чем теснее она придвигалась к нему, тем сильнее он желал, чтобы ее поглотила земля.
Этим летом, после пяти лет борьбы, она почувствовала себя вконец изнуренной. Все было испробовано, силы исчерпаны, и это ее пугало.
Однажды во время матча произошел ужасный эпизод, когда ей показалось, что их секрет открылся.
Это был один из тех долгих, томительных дней, когда начинает казаться, что ему уже не будет конца, и лицо каменеет от вежливых натянутых улыбок. И вот на прощание она позволила себе поцеловаться с майором Рональдом Фергюсоном. Принц Чарльз, не одобрявший публичных проявлений чувств и испытывавший при этом неловкость, стал ее журить и приговаривать, шутливо похлопывая по голове: «Пойдем, пойдем, довольно».
Она вдруг почувствовала прилив неудержимой ярости. Как смеет он полагать, что имеет право подшучивать и заигрывать с нею? Это уж слишком, что за мерзкое притворство, ведь они оба прекрасно знают, что все свои милые шутки и нежные глупости он приберегает только для той, другой, — для Камиллы.
И то, что он не прикасался к ней так долго, а сейчас в приливе благодушия изображает, что все в порядке, унижало ее. Сейчас она ему покажет, как это уже не раз случалось. Как раненый зверь, она умела
