удастся вернуть любовь мужа.
Она старалась быть физически притягательной для Чарльза, как будто бы достаточно мужу заметить ее ново обретенную веру в свои женские чары — и его чувства возродятся. Хотя Джеймс старался отгонять чересчур коварные подозрения, но в глубине души признавал, что его в каком-то смысле используют, словно он ублажает ее только для того, чтобы она ощутила себя желанной и привлекательной для другого мужчины.
Он видел, что Диана отчаянно пытается сохранить свой брак, что она любит Чарльза, и восхищается им, и пойдет на все, чтобы завоевать его любовь. Но чем ближе он узнавал Диану, тем очевидней ему становилось, что ей не светит удача. Он опасался, что, если ее усилия ничем не увенчаются, ее любовь обратится в ненависть. Чем более она пыталась понравиться Чарльзу безупречным исполнением своих общественных и материнских обязанностей и чем грубее он ее отталкивал от себя, тем сильнее распалялось ее ущемленное самолюбие.
Теперь она стала осознавать, что сделала все, что могла, для спасения своего брака. И это не ее вина, что она все еще достойна любви — ведь полюбил же ее Джеймс, — и чем сильнее она становилась, тем горше отзывалась в ней измена мужа. Она вытеснила ноющую жалость к себе холодной, мертвенной ненавистью. Ибо настоящая ненависть рождается лишь из настоящей любви, а Диана любила по- настоящему.
Когда Джеймс задумывался о том, может ли он оставить Диану, сама мысль причиняла ему такую боль, что он подавлял ее, хороня глубоко в душе, как поступал со всяким душевным волнением. Уже много позже он стал думать, что, видимо, разумнее все же было расстаться с Дианой, что будущее оправдало бы такое решение, но оставшись вдвоем, в разгаре страсти, они забывали о благоразумии. Вдали от нее он понимал, что его будущее заметно поутратило ясные очертания, но едва лишь оказываясь рядом с ней, он ощущал такой восторг, что все сомнения затихали. И смысл имела только их близость, когда все страхи и беспокойства таяли в чистом сиянии их любви.
Если он пытался мягко говорить Диане о своих сомнениях, то она изо всех сил убеждала его, что у них есть общее будущее. В это время она так страстно желала в это верить, так отчаянно надеялась на новые перспективы жизни, что решила обратиться за подтверждением к ясновидящим и телепатам.
Астрологи предсказывали, что рано или поздно она будет свободна: ей предстоит преодолеть долгий тернистый путь, но впереди ее ждет свобода. Впрочем, ей нужно было только подтверждение того, что — как бы ни была тяжела ее жизнь, как бы тяжки ни были ее испытания — в будущем все наладится. Втайне Диана верила, что судьба, держа ее крепко за руку, проведет через все тяготы жизни и подчас нестерпимые страдания к счастливому будущему.
Джеймсу было не до астрологов и астрологии. Для него, убежденного рационалиста, все эти материи были не более чем шарлатанство, однако он вовсе не собирался отнимать у нее надежду, в которой она так нуждалась. Он чувствовал, что надежда — это единственное, что у нее осталось, и если такая чепуха приносит ей радость, то и слава Богу.
И когда она пыталась убедить его, что у них есть все основания надеяться на счастливое совместное будущее, ему и самому хотелось в это поверить, — и он готов был поверить, но в глубине души копошился червь сомнения.
Такую борьбу надежды с сомнениями он переживал каждый раз, когда они с Дианой обедали в «Сан- Лоренцо», ее излюбленном ресторане, где, среди нехитрого убранства в стиле семидесятых, она чувствовала себя безмятежно и уютно, словно вернулась в родной дом. Изящная обстановка этого найтбриджского ресторана, с его бледно-желтыми стенами, пышной растительностью, яркими картинами и бумажными меню, приколотыми к плетеным салфеткам, создавала безмятежную, покойную атмосферу детской. А Мара Берни, хозяйка-итальянка, содержавшая вместе со своим мужем Лоренцо это заведение, казалась старой уютной няней. Она усаживала Диану и Джеймса за дальний угловой столик, под высокой светлой стеклянной крышей, и тут же подавала им шипящее жаркое.
Потом, когда Диана опасливо возилась с салатом из крабов, а Джеймс расправлялся с большим блюдом спагетти с моллюсками, Мара подсаживалась к ним, повинуясь мощному материнскому инстинкту. Она брала Диану за руку и, глядя на них глубокими карими совиными глазами, тихим, доверительным голосом с сильным итальянским акцентом изливала на Диану елей утешительных слов, которые та так жаждала услышать, — слов ободрения и надежды. «У вас все будет в порядке, — приговаривала она, гипнотизируя Джеймса пронзительным взглядом, и, похлопывая его по руке, добавляла: — Вы как раз то, что ей нужно. Вы сильный. А она такая очаровательная, и, кроме вас, ей некому об этом рассказать. Только вы можете открыть ей глаза. Вы можете дать ей многое. Вы такой хороший, умный человек. Вместе вас ожидает такое счастье. Вы просто созданы друг для друга».
Воспитание не позволяло Джеймсу выказать хотя бы тень недоверия. Он просто тихо улыбался, глядя в глаза Дианы, зачарованно внимавшей пророчествам Мары. Несчастья, обрушившиеся на Диану, пробудили у нее интерес к спиритизму, в котором она стала находить душевный покой, а повышающаяся самооценка оттеснила внутреннее одиночество. Конечно, Джеймса ничто не вынуждало предаваться этим занятиям вместе с Дианой, и он мог бы спокойно взирать на нее с безопасного расстояния, однако в этом увлечении Дианы он не усмотрел ничего предосудительного. Он, наверное, не отдавал себе в этом отчета и был бы крайне возмущен, если бы кто-нибудь сказал ему об этом. Но при его чувствительности и растущем ощущении, что это судьба ведет его, он был и сам не прочь заглянуть в неведомый мир. Во всяком случае, он уже стоял на самом его пороге.
Хотя Джеймс сознавал, что в жизни каждого мужчины наступает момент, когда любовь для него становится реальностью, определяющей дальнейшие события, но все же испытывал какую-то неуверенность. Конечно, он понимал, что для расцвета любви требуется высвободить всю ее преобразующую силу, и, в общем, не противился ей и был бы даже рад ей подчиниться, но что-то в нем заставляло уклоняться от слишком бурных перемен. Он не знал, нужно ли и хочет ли он платить такую цену за свои чувства.
Не проще ли отказаться от головокружительных взлетов и непредсказуемых падений ради более приземленного, монотонного существования? Не лучше ли для всех изменить направление, сбавить скорость и продолжать жизнь пусть скучную, но спокойную? Конечно, он сознавал, что так было бы, вероятно, проще, но не мог обманывать себя, понимая, что, однажды испытав подобное чувство, отказаться от него можно, лишь умертвив какую-то часть самого себя.
Обуреваемый подобными мыслями, Джеймс отправился в Корнуэлл повидаться со своим отцом Джоном Хьюиттом. Прошло уже шесть месяцев с тех пор, как начался его роман с Дианой, и пока он еще никому об этом не рассказывал, однако тайна начинала его угнетать. А неумолчный тревожный гул в душе лишал его душевного здоровья и покоя.
Капитан Хьюитт жил в небольшой корнуэльской рыбачьей деревушке. Он жил тихо и скромно, так как женщина, которую он полюбил и ради которой оставил свою жену, приходилась ей невесткой. Если Джеймс и не одобрял их союза, то воспитание не позволяло ему проявлять свое неудовольствие. Своему отцу он желал счастья не меньше, чем матери, и если отец обрел его, то он, Джеймс, готов подавить свои чувства и принять все как есть.
Дом отца так и не стал ему родным. Однако ему нравилось бывать у отца, потому что Джеймс любил его и восхищался им.
Капитан морской пехоты Джон Хьюитт был высоким и привлекательным мужчиной. Всю свою жизнь он посвятил военной службе, точнее говоря, морскому флоту — он был адмиралом. У него было суровое, лишенное материнской любви и ласки детство, ибо, когда ему было семь, его мать умерла от рака. И все же, в рамках традиции, которыми определялось его воспитание, Джон Хьюитт унаследовал редкую способность ладить с людьми, что в системе армейских отношений подчеркивало его превосходные командирские качества.
У Джеймса с отцом сложились хорошие, хотя и несколько формальные отношения. Ему всегда было важно заслужить отцовскую похвалу. Зная, что отец ставит на первое место хорошие манеры, Джеймс добивался того, чтобы его манеры были безупречны. И все же Джеймс мог бы позволить себе несколько большее проявление теплых чувств к отцу.
Ребенком Джеймс, подражая отцовской вежливо холодноватой манере обращения, выработал ответную хрупкую, по-детски слабую форму поведения. Повзрослев, он стал сожалеть, что прятался за
