Чудаки, пра, ей-богу!.. Скачут около меня, — рады, глупые. Поставил я половиночку на стол, сам думаю: «эх, чеколдыкну перед обедом!..» Хвать, мальчишка, помене который, Степкой звать, как-то нечаянно, аль так как задел эту самую мою половинку. Брык она со стола, да об пол! Готово, только черепки зазвенели… Ну, что ж ты думаешь, братец ты мой! — воскликнул он, тяжело переводя дух. — Свету я не взвидел… Подвернись, кажись, о ту пору молоток, так бы и раздробил!.. Затрясся весь, бац его со всего размаху по уху!.. Так и отнесло его, ровно ветром. Жена завыла: «Убил, убил!..» А по мне, понимаешь, так все ходуном и ходит, трясется… Скажи кто слово — убью!.. Не поверишь, заплакал!..
Он замолчал и уставился глазами в одну точку в угол, думая что-то… Я тоже молча глядел на него и потом спросил:
— Ну, что ж мальчишка-то?..
Он махнул рукой и крикнул:
— Урод стал, дураком на всю жизнь сделал… Оглох… Припадки с ним: забьется, забьется этак, изо рту пена, кричит благушей… А тот, другой, постарше-то который, Ванькой звать, тот боится меня, словно тигры… Так весь и задрожит, как береста, коли я приду, побелеет… Не любит меня… Вырастет, будет меня, сукин сын, клочить… Да, правда, — добавил он, кривя рот, — так и надо: почитать-то нас тоже не за что… Вот разве что не дожить мне, где уж… Эх-ма!..
— Где же они у тебя теперь? — спросил я.
— В городе, на фатере… Я ведь не хрестьянин, мещанин я… В городе живут…
— Подаешь им?..
Он усмехнулся.
— Подаю?.. Эх, друг, как тебя… Павлыч, кажись?.. Не видишь, нешто, кому подаю… Вот кому! — он взял и потряс бутылку…
— Так кто же их кормит-то?.. Жена, что ли?
— Не знаю… она, чай… Я давно, признаться, не был… Поди, извелась вся… Ох, хо, хо!.. да… Чеколдыкнуть?.. Как она там, господь-батюшка знает… Известно, чай, бьются…
— Да ты там-то бы работал в городе, — сказал я, — там ведь кузниц много…
— Было дело. Ужли я дурней тебя, не знаю… Стало быть, так надо… Толкуешь!.. Не знаешь ты, брат… ничего… Да нешто меня там возьмет кто?..
— А что?..
— Да то… Хорош очень мальчик, вот что… Ты еще, брат, меня не знаешь… Ты не гляди, что я с тобой по душам говорю… Може, я тебе скоро в рыло шаркну… Это у меня, брат, не долго. Со мной тоже умеючи надо говорить-то, н-да! Не люблю я, коли насупротив. На сердце не наводи меня, а то в рыло!..
— Дули тебя, небось, за это? — спросил я.
— Было… Раз купцы на площади били. Да так били: душу только оставили…
— За что?
— За дело: руки длинны…
— Воровал?
— А тебе что?.. Ну, воровал, наплевать! Пропьешься, брат, до креста, да взять негде, — украдешь. Кто как, а я украду… Мне, чтобы не опохмелиться, невозможно… У меня, брат, в жилах не кровь, а водка, пропитался я весь ею насквозь… Родитель-покойник пил, говорят, мертвой чашей… Мать-потаскушка, — не в осуждение будь сказано, — пила тоже. На вине меня и зародили, как блины на дрожжах… Н-да… Как не пить?.. Плачешь, а пьешь!.. Ты говоришь, воровал ли? Эх, было!.. Со мной, братец ты мой, раз кака оказия случилась… Вот я тебе расскажу…
— Работать надо! — перебивая его, сказал я.
— Кака работа? Ну ее к чорту!.. И не твое это дело… Не перебивай ты меня, коли ежели я говорю… Сиди, не дыши… Пей, вот, на, пей!..
— Не хочу.
— Врешь… боишься! Трусы вы все, дери вас чорт! Куды ты, гляжу я на тебя, годен-то?.. Трубы тобой затыкать только… Молчи… Молчи, говорю, — заорал он вдруг, — а то в рыло! Работать надо! — передразнил он меня. — Работник тоже! Га! Молчи, не дыши!.. Не ты отвечать станешь… Не хочу работать, да и все… Не хочу! Расчет давай! На кой чорт! — Он вскочил вдруг с места и начал швырять «струмент» куда попало. — Не хочу! К чорту!.. Переломаю. все, перебью… убью… зарежу…
Он до того обозлился и сделался так страшен, что на него жутко стало смотреть.
Я сидел молча, боясь, как бы он не пристукнул меня, и думал только по-добру, по-здорову уйти на кухню. Но уйти мне было нельзя, потому что сидел я за наковальней в углу…
— Растревожил ты меня, анафема, — орал между тем кузнец, — работой своей… Тянули тебя за язык-то… Тянули, говори?.. У-у-у!.. Стукну, вот, по макушке-то… убью до разу. Проси прощенья у меня, — вдруг заорал он и подскочил ко мне, — становись на коленки! Проси прощенья! — И, видя, что я молчу и сижу не двигаясь, он захохотал вдруг:- А-а-а, испугался!.. Что, брат, а?.. Не бойся, так я это, так: дурака ломаю… А ты, небось, думаешь: очумел и взаправду убьет… Не бойся!.. Не бойся меня… Где уж… Эх- ма!..
Он опять выпил и опять сел на наковальню.
— Вот эдак-то, — начал он снова, совсем по-другому, с какой-то затаенной грустью в голосе, — придешь домой, давай ломаться… Дети тутатка… соседи… А штука, братец ты мой: чем боле ломаешься, тем тебя боле разбирает… Пристаешь, пристаешь к жене-то, а она молчит… Нет, врешь, стерва! Говори, отчего молчишь?.. Сичас за волосья… Ну, а уж раз ударил, — и пошло! До тех пор бьешь, покедова не отнимут… Да… А ребятишки-то воют в голос: «мамка! мамка!.. мамка, мамка!» Эх, друг!.. Эх, друг Павлыч!.. Н-да!.. Все, брат, я понимаю…
Он замолчал и долго сидел молча… Мне казалось, что он тихо про себя плакал…
— Ты хотел рассказать что-то, — сказал я.
— Гы, ха! — усмехнулся он. — Это как воровал-то я? Изволь! Мне самому, друг, чудно, как вспомню… Чудно и есть… Обобрал я раз мужика. Вишь ты, какой случай вышел… Как бы это тебе поскладней сказать, не соврать? Бывал ты в городе-то когда в здешнем уезде? Ну, известно, чай, как не бывать… Знаешь конную, насупротив Курлышкина трактира? Место людное… Ладно… Было это дело о празднике: в Николу самую, в вешнюю… Ба-а-альшой праздник в этот день в городе… ярмарка, крестный ход, балаганы, гулянье. Народу — страсть! Лошадей наведут — сила! А я, друг, по лошадиной части мастак: как и что, пользовать могу, ей-богу, право!… Кабы я не пил, мне бы в золоте ходить… Н-да… Ладно… И был я, братец ты мой, о ту пору в загуле, и все уж я, понимаешь, пропил, и с себя все спустил: рубашонка одна осталась, порчонки худые да фартук. Ну, фартук, известно, присяга наша… На работу меня не берут нигде. К жене? Той самой жрать нечего… Чуть жива, — заколотил до смерти… Как быть? Что делать?.. Куда деться?.. Думал, думал, думал, думал… ничего не выдумал… А тоска-то… мать ты моя, — смерть. Хожу, как тень… Пришел на конну. Народу — туча!.. Лошадей навели… Цыгане тут… торговля… крик, божба, ругань… И пьяных уж много… В те поры винополек еще не было… Ладно… А я, как услышу от кого водкой пахнет, так бы и зарезал: завидки берут, ей-богу, право!.. Ну, хорошо… Брожу это я, как неприкаянный, среди народа, думаю: не наткнусь ли на кого… не угостит ли?.. Ходил, ходил… Вижу в одном месте лошадь у мужика сторговали цыгане… Подошел от нечего делать. Вижу: уж дело у них слажено… Лошаденка — меринок карий, важный, за сорок за пять бумажек, слышу, дело сошлось… Жалко мужику, вижу, мерина. «На нужду, говорит, продаю. Стройку затеял. Плотникам отдать, а то бы ни в жисть не продал…» Простой такой с виду мужик, душевный, видать сразу — разеватый… Да и горе-то его расстроило: мерина жалко. «Свой, говорит, доморощенный…» Чуть не плачет мужик… Ну, а цыганам что?.. Только бы поскорее дело оборудовать. Суют ему деньги… Принял мужик деньги нехотя эдак… Достал кисет из поддевки… Коротенькая така на нем поддевишка… Как сейчас гляжу: из серонемецкого сукна сшита. Размотал, сунул туда деньги, заболтал, опять сунул в карман, в ту же самую, понимаешь, поддевку, в правый карман… Посмотрел я, и словно кто-то шепнул мне на ухо: «Цапни!» Затряслись у меня, слышу, поджилки… Ну, ладно. Гляжу: начал мужик прощаться с лошааью… Отроду я такого чудака не видывал… Истинный господь, плачет мужик, в морду целует… Смеются над ним, а он сам не свой… Ну, цыганы этого не любят: им чтоб раз — и готово… Взяли лошадь, повели… «Что ты, говорят, слюни-то распустил, дурья голова… Спрыснуть бы надо: этакую цену схватил за дерьмо…» А он плачет! Мужик махнул рукой. «Владейте», — говорит и пошел прочь… Пошел это он прочь, а я, друг ты мой Павлыч, за ним… Куды он — туды и я… Куды он — туды и я… А чорт-то, луканька-то, так мне в уши, как
