шмель, и гудет, так и гудет… Ах, провалиться бы тебе!… Хорошо… Подошел мой мужик к сажалкам, где поросятами торгуют… Народу здесь страсть! Кто глядит, кто купляет, орут… Народ орет, поросята орут… бабы кричат, — народ задорный…
…Остановился мужик, глядит, рот разиня. Толкают его со всех сторон… Тот толкнет, другой толкнет. Стоит мужик, словно мертвый… «Эх, думаю, аль цапнуть?..» Напер, взял на него сзади, а тут с боков бабы какие-то… «Посторонись, говорю, земляк!..» А сам руку в карман… сразу ущупал кисет… Вытащил!..
Ладно… Сунул кисет вот сюда, под фартук, отошел… Трясется все нутро у меня, истинный господь! Индо самому страшно… «Выпить, думаю, теперь? Нет, постой, дай погляжу, что мужик делать станет…» Постоял, постоял мужик около сажалок, пошел… Я за ним… Думаю: «Что будет?» Вот подошел он к трактиру. Лошадей у коновязей много стоят привязаны… Подошел мужик к телеге одной… А в телеге, гляжу, баба сидит… Пожилая уж баба, не из молодых. Стали они разговаривать… Слышу я, говорит он: «Продал, говорит, Настасьюшка. Лишились своего сокровища. Вот эту бы, говорит, шкуру не жалко. Да что за нее дадут-то?..» «За много ль?» — баба спрашивает. «За четыре, говорит, красных да пятишник. Купляем таперича кое-что, да и ехать… Слезай, говорит, пойдем, чайку попьем, закусим малым делом… На деньги- то!..» Полез это в карман… пошарил, пошарил… нету!.. Полез в другой, пошарил, пошарил… нету! «Ишь ты, говорит, сунул кисет… забыл второпях-то куды… Должно в портках!»… А сам на бабу глядит, и вижу уж я: испугался. Полез в портки, — нету… полу ощупал, — нету… разулся, — нету… Сидит на земле… сапог в одной руке держит, рот разинул, глядит на бабу… А глаза страшные, расстрашные стали… Сидел, сидел, да как взвоет: «Украли, украли, украли!» Индо жуть у меня по телу прошла!.. Баба с телеги кубарем… Завыла путце его… Ну, народ тут. Обступили их, то, се… Кто жалеет, кто смеется… Ругают: «не зевал бы», «на то и щука в море, чтобы карась не дремал», «дураков бьют» Знаешь ведь, как народ-то: чужую-то беду, мол, руками разведу. Чужой-то беде человек рад. Иной будто и жалеет, а сам про себя рад… Очумел, вижу, мой мужик с горя, ревет белужиной. Чуть волос на голове не рвет. А баба, та так по земле и катается… Полиция подошла: «Что такое? Разойдись!» Ревет мужик… «Говори толком, чорт, что такое?» Сичас это его для вразумления селедкой хлоп по рылу… У нас просто насчет этого: съешь за милую душу… «Налакался, чорт, орешь!..» В часть его потащили, протокол… то, се… как дело было? Волынка известная!.. Ну, сделали, что надо, отпустили мужика. Иди, мол, со Христом, а мы уж найдем… Ну, отлично!.. Все это я, Павлыч, слышу и вижу… Деньги здесь, под фартуком… держусь за них. И не знаю, как тебе сказать, а только… вроде как бы в груди у меня трепыхает что… вроде, как бы отрыжка. А в горле щекотно… «Эге! — думаю, — вот оно дело- то!» Жалко мне, Павлыч, мужика этого с бабой до смерти стало!.. Кипит во мне сердце!.. Как бы, думаю, сделать, — назад отдать!
Думал, думал… надумал! Подошел эдак бодро, говорю: «Много ль денег-то вытащили?..» «Сорок пять, говорит, бумажек…» «А в чем, говорю, они у тебя были-то?» «В кисете…» Засмеялся я… И слышу, Павлыч, у меня в нутре вроде как все засмеялось от радости… Засмеялся я, подаю ему кисет: «Не этот ли?.. Эх, ты, говорю, разиня, обронил ты его на площади, а я поднял… Возьми, говорю… На, получай!..»
Ну, уж, что тут пошло опосля этого, и сказать не могу… Мужик мне в ноги, баба в ноги… Опосля в трактир меня… Налакался досыта!.. В деревню к ним ездил: приятели во какие стали, страсть!
— Вот они дела-то какие… Н-да! А ты толкуешь… Всякий, брат Павлыч, дурак по-своему с ума сходит… Н-да!.. Ну, чеколдыкнем-ка еще, дружище!..
Он выпил и замолчал, задумался…
XXII
После обеда всех нас, рабочих, погнали чинить дорогу, по которой сегодня к вечеру должен был проехать со станции князь.
«Сам» руководил нами. Дорогу, расстоянием версты в две до того места, где начиналась полоса чужой земли, мы по возможности исправили хорошо: засыпали колеи, спустили кое-где воду, кое-где утрамбовали.
«Сам» похаживал среди нас, помахивал тросточкой, покрикивал и, видимо, очень трусил и волновался по случаю приезда князя.
Князь приехал к вечеру. За час до его приезда «сам» приказал всем нам переодеться, переменить грязные рубахи на чистые и явиться, как он выразился, в «праздничном» виде к парадному крыльцу встречать князя.
— Картузов не сметь брать! — добавил он.
Рабочие переоделись и все, за исключением кузнеца, который куда-то скрылся, направились к парадному. Позади нас шли бабы-скотницы, пололки и еще какие-то…
На парадном и у парадного между тем уже собрались и ожидали князя все, проживавшие в имении. Около крыльца стояли какие-то допотопные старики, какие-то старушонки, бабы… На самом же крыльце и дальше, на террасе, ожидала аристократия. Здесь были: садовник с женой, какой-то старый, живущий на покое, бывший дворецкий тоже с женой; жена «самого»; два учителя, приехавшие по тому случаю из соседнего села, где была школа, в которой жена князя состояла «попечительницей»; «батюшка» из этого же села с «матушкой», с двумя дочерьми, сыном и дьяконом.
«Сам», одетый в куцую тужурку с зеленым стоячим воротником и огромными светлыми пуговицами, толстый и красный, поставил нас, рабочих, около крыльца, друг перед другом, так, что между нами образовался проход, по которому, как оказалось, должен был пройти князь…
— Стоять смирно! — приказал «сам», и рабочие, как школьники, покорно замерли в тех позах, какие он придал им…
— Когда князь слезет, — продолжал он, — и пойдет… каждый должен поцеловать у него руку… Так уж здесь принято! — громко добавил он, как будто перед кем-то оправдываясь…
— Знаем, барин-с, знаем!.. — ответил ему нарядчик, — знаем-с!
— Ну, ты им объясни, Егор, как и что…
Он побежал к дороге посмотреть, не едут ли? А нарядчик стал объяснять нам «как и что»…
— Вы, дуроломы, мотрите, — зашептал он, делая большие глаза, — зря-то не суйтесь! Не торопись, не слюнявь руку-то. Как у попа, так и тут… Мотрите, он ведь строг: не любит, коли что… У него порядок… Мотрите!..
— Знаем канитель-то эту, — тихо ответил Культяпка.
— Тише! — сделав свирепое лицо, прошептал нарядчик. — Едут никак?..
Тройка прекрасных вороных лошадей, запряженных в ландо, лихо вкатила на площадку и остановилась не около самого парадного крыльца, а немного поодаль… Здоровенный детина, «выездной» лакей, соскочил с козел, отворил дверку, и из ландо вышел князь — высокий, совсем седой старик в светлом пальто… За ним вышла княгиня, еще не старая, вторая его жена, грузная, с глазами на выкате, и вслед за ней — какая-то тонкая особа с синим лицом, похожая на ободранного зайца.
Князь, кивнув подскочившему управляющему, подошел к парадному, направляясь сквозь наш «строй».
Стоявший с краю нарядчик как-то весь изогнулся и, вытянув необыкновенно гадко губы, первый чмокнул князя в руку:
— С приездом, ваше-ся!
За ним, неловко, путаясь, начали «прикладываться», робея и торопясь, другой, третий, четвертый…
XXIII
Спустя два часа после «прибытия» князя, когда все, так или иначе, мало-мальски поуспокоилось и затихло, я от нечего делать, чувствуя на душе что-то злое, тоскливое, гадкое, пошел бродить по имению, думая как-нибудь «разгуляться» и успокоить свои не в меру расходившиеся нервы…
