Проходя по площадке мимо квартиры управляющего, я вдруг услыхал позади себя окрик:
— Эй, ты, как тебя?.. Что шляешься?.. Поди сюда!
Я обернулся и увидел управляющего, быстро идущего со стороны барского дома к своей квартире.
— Что шляешься? — снова крикнул он и, подойдя ко мне, продолжал: — Ты что здесь? А? Вон на кухню… Стой, впрочем! — спохватился он, что-то вспомнив: — Ты мне ужо свезешь домой гостей… У меня гости, — пояснил он, — учителя… Они пришли пешком… Так вот ты их отвезешь домой, в Терехово… Недалеко, знаешь?.. Запряжешь «Буланже» в мою корзинку… у Андрюшки-конюха спроси, он покажет…
— А скоро это? — спросил я.
— Что скоро? — переспросил он, нахмурясь и, видимо, стараясь придать своему лицу внушительное и строгое выражение…
— Поедут-то скоро ли? — спросил я.
— А это не твое дело! — крикнул управляющий. — Ты делай, что приказывают… Молчать! — еще громче крикнул он, и, видя, что я молчу, продолжал потише: — Часа через два будь готов и встань около крыльца моей квартиры… Понял?.. Сиди на козлах и жди. Ну, пшел! Живо! Шляешься тут!.. Глаза мозолишь! Разве не знаешь, где твое место? Без дела вперед сюда не ходить!..
Он ушел, а я, скрепя сердце и думая о том, что грубость с нашим братом — явление обычное, отправился в конюшню запрягать в корзинку «Буланже».
В конюшне конюхов я нашел не сразу. Они, как оказалось, забрались в порожнее стойло, где они и жили, и поздравляли с приездом княжеского кучера и конюха, угощая их водкой и чаем. Все они были уже на втором взводе, и мое появление было совсем некстати.
— Ну тебя к чорту, — закричал старший конюх, — и с управляющим-то!.. Спокою нет… Какую тебе лошадь?.. Зачем?..
Я объяснил ему.
— Бери да закладывай! — опять закричал он. — Нам-то какое дело?
— Да я не знаю, где лошадь.
— Ну, погоди, поспеешь! — сказал конюх. — Садись пока, — добавил он, улыбаясь, — на чем стоишь…
Небольшое стойло (или «денник») было занято двумя койками, стоявшими около стенок, друг перед другом… Между этих коек был узенький проход к столу, устроенному под кормушкой. В «комнате» этой сильно пахло навозом и слышно было, как за переборками лошади, пофыркивая, жевали сено…
— Моисей Иваныч, — говорил один из конюхов важному московскому кучеру, — поверишь ты: всю зиму здесь живем!
— Зимой-то, чай, холодно? — пробасил кучер усмехаясь.
— Оно, как сказать, холоду особенного нету — все-таки лошади тут, а сыро — страсть!..
— А в рабочую-то что ж?
— Помилуйте! Там еще хуже: повернуться негде. В рабочей! Да там зимой все одно, что на Хиве, в ночлежном доме… Тьфу!
И, помолчав, он спросил у меня:
— А ты, земляк, знать, внове?
— Да, — ответил я.
— Охота была сюда поступать!.. Хуже-то не нашел, знать, а?.. Аль пьешь здорово?.. На-кась стакашек, ковырни. Ты наш, что ли, московский?.. Видать!.. Эх, друг, — продолжал он, передавая мне стаканчик, — не ко двору мы здесь… Здесь кто живет-то? Сволочь самая, вот кто! Ему, здешнему-то, хуть плюй в глаза, все божья роса… Что ни поставь — сожрут… Рязань!.. Ну, пойдем, покажу, где сбруя… Куда это его чорт несет, а?.. Не знаешь?
— Не его, — сказал я, — а гостей отвезти — учителей…
— А-а-а! — протянул конюх, — знаю… — он засмеялся и продолжал: — Попьешь ты с ними ужо винца с хлебцем, попьешь, голова! Раз я их возил: во как угостили — малье! Народ ха-р-роший! Пр-о-о-остые ребята!.. Ну, вот тебе сбруя, гляди, завсегда здеся… Таматка, вон, пятое стойло — «Буланжа» стоит… А корзинка под навесом, у колодца, — найдешь сам. Бери оброть, обратывай! Валяй, брат, старайся… Заслужишь здесь! — закончил он с насмешливой улыбкой.
XXIV
Он ушел опять в денник пить водку, а я снял с деревянного гвоздя уздечку и пошел в стойло.
«Буланжа» оказался огромным, необыкновенно худым, длинномордым буланым мерином. Он стоял, опустив голову, точно что-то думая, около пустой кормушки…
Я надел на него сбрую и повел из конюшни под навес, где стояли экипажи.
Здесь мне долго пришлось возиться с «Буланжой», который никак не хотел войти в оглобли. Наконец, кое-как, после долгих усилий, обозлившись до-нельзя, я запряг все-таки упрямого мерина и, торжествуя, выехал на двор.
Совсем смеркалось… В открытых окнах квартиры управляющего светился огонь. Я подъехал к крыльцу и остановился. Кругом было тихо, а из окон квартиры «самого» доносились голоса… Шла пирушка, кричали, спорили, смеялись…
Ждать пришлось долго… Наступила ночь… Сторож Сопля с колотушкой несколько раз прошагал мимо. Наконец, дверь отворилась, и на пороге с фонариком в руке показалась горничная, а за ней «сам» и гости.
— Подавай! — крикнул «сам», — Эй, заснул!
Я чмокнул на «Буланжу» и подъехал к крыльцу.
Гости, два учителя, были совсем «готовы». Одного из них, высокого, тощего, одетого в крылатку и кожаную фуражку, бережно взяв подмышки, «сам» свел по ступенькам крыльца и посадил в корзинку.
Другой, тоже тощий, но небольшого роста, одетый в поддевку, спотыкаясь и чуть не падая, кое-как забрался в корзинку.
Свет от фонаря падал на лицо пьяного учителя, страшное и вместе жалкое… Глаза были «оловянные», широко открытые, точно у безумного, нижняя челюсть отвисла. Из-под надетой на затылок фуражки падали на лоб и прилипли к нему мокрые, как сосульки, волосы… Он хмурил то и дело брови и кричал осипшим голосом, обращаясь не то к учителю, своему соседу, не то к управляющему.
— Я… я, — кричал он, — сверхчеловек!.. «По ту сторону добра и зла…» Я кто?.. Я сам Ницше… Ницше — осел… А ты кто?.. А?
— А ты пьяный дурак, — ответил ему второй учитель в поддевке, — сиди уж… ворона!..
— Трогай! — крикнул управляющий, которому, повидимому, эти «гости» сильно надоели. — По-о-о- шел!..
Я тронул, но пьяный учитель тотчас же закричал мне:
— Стой! Стой!
И когда я остановил «Буланжу», он обернулся назад и закричал:
— Эй вы!.. Как вас?.. Немец-перец, колбаса… Дайте три рубля взаймы!..
— Извольте! — любезно заторопился «сам», вынимая из кармана кошелек. — На-те!..
— Давай сюда! Отлично! Чорт вас возьми! Прощайте! Извозчик, трогай!..
— Хи-хи-хи! — засмеялся вдруг тоненьким голоском учитель, одетый в поддевку. — Вот так ловко! «Ницше», философ!.. Хи-хи-хи!.. Ах ты, философ, много ль на плеши волос?.. Кричит тоже: кто я?.. Хи-хи- хи!..
— Молчи! — закричал учитель в крылатке и вдруг ткнул меня в спину. — Стой, извозчик! Я слезу… Я не могу с ним. Эта сволочь решительно отравляет мне существование. Я убью его!..
— Хи, хи, хи! Не слушай его, извозчик, — говорил учитель в поддевке, — пожалуйста, не слушай… Он дурак… Антон Горемыка!.. О, господи… Хи-хи-хи!..
— Молчи! — опять заревел учитель в крылатке. — С кем говоришь? С кем ты говоришь, раб, холуй!..
