полумрак. Посредине, во всю длину, стояли столы и длинные, узкие, грязные скамейки… Около стен были устроены покатые, сплошные нары. На нарах, на скамейках и на полу сидели и лежали люди. Одни спали, другие разговаривали, смеялись, курили…
В одном месте на нарах, против небольших с грязными стеклами окон, сквозь которые тускло проникал свет, поджав под себя по-турецки ноги, сидели люди, по пояс нагие, и искали в своих грязных рубашках насекомых. Откуда-то из темного угла раздавался с короткими промежутками молчания рыкающий, низкий, грубый бас, повторявший все одно и то же: «Слава ти, господи, сотворившему вся, сотворившему вся!» Это «сотворившему вся» глухо и как-то странно, будто что-то живое, страшное, огромным шаром каталось по «странне», наполняя ее всю гудящим шумом…
Один из сидевших на нарах против нас, худой человек с бледным и истощенным лицом, что-то рассказывал, то и дело смеясь своим собственным словам и обводя слушателей тяжелым взглядом больших, дерзко-нахальных, выпуклых глаз.
Неподалеку от двери, около печи, на дырявом кирпичном полу, подложив под голову сумку, лежал навзничь какой-то огромный человек, длинноволосый, одетый в подрясник: он спал, громко храпя и поднимая то одну ногу, обутую в лапоть, то другую. Молодой парнишка, одетый тоже в подрясник и тоже с длинными волосами, ходил по «странне» около столов, заложив за спину руки. Он то останавливался около людей, сидевших на нарах, и слушал, что говорят, глупо ухмыляясь, то снова начинал шагать, озираясь во все стороны, точно искал чего-то.
Близ двери, где мы остановились, на краю скамейки сидел, наклонясь и упершись руками в коленки, маленький, худой, необыкновенно жалкий человек, похожий на курицу-клушку, которую баба, желая отучить от клокотанья, выкупала несколько раз в луже и, отстегав после этой ванны крапивой, бросила…
Одет он был во что-то рваное и грязное… Тяжелый, кислый запах шел от него. Он был страшно худ… На руки с тонкими, длинными пальцами жутко было смотреть: точно руки мертвеца, высохшие, холодные, страшные! Бороденка росла у него от ушей, клочковатая, бурая, книзу заостренная клинушком.
Человечек этот то и дело крестился и громко, ни на кого не глядя и не обращая внимания, гнусаво читал: «Камо пойду от духа твоего и от лица твоего камо бежу? Аще взыду на небо, тамо еси; еще сниду во ад, тамо еси. Аще возьму криле мои рано и вселюся в последних моря, и тамо рука твоя наставит мя и удержит мя десница твоя»…
Кончив, помолчав немного и перекрестившись несколько раз, он снова начинал: «Камо пойду от духа твоего» и т. д.
Стоя около входной двери, мы не знали, что делать и где нам приткнуться на ночь.
— Жуть! — произнес Тереха-Воха с изумлением в больших глазах.
— Хива! — тоже тихо сказал Малинкин. — Здесь сумку упрут… вишь, народ-то… Не уйти ли с богом?
— А куда? — спросил дядя Юфим. — Погодим пока что.
В это время дверь позади нас хлопнула, и в странню вошел высокий, сутуловатый монах. В странне сразу затихло. Он исподлобья окинул всех маленькими глазами и, обернувшись к нам, спросил тоненьким голоском:
— Вы, рабы божьи, что?.. Ночевать?.. Аткеда… Дальние?
— Да, отец, ночевать бы, — ответил дядя Юфим, — да, вишь, тесненько словно.
— Идите за мной! — сказал монах и пошел через всю странню к небольшому чуланчику с маленьким оконцем-гляделкой на передней стенке.
Подойдя, он достал из кармана ключ и, отперев им небольшой висячий замок, открыл дверь и сказал:
— Проходите, рабы божьи!
Он пропустил нас и, захлопнув за собой тонкую тесовую дверку, запер ее на крючок.
— Здесь, рабы божьи, у меня и переночуете, — сказал он, — дорого я с вас не возьму… всего по три копейки с человека. — И, как бы извиняясь, с улыбкой пояснил: — Грешен… табачишко потребляю… то, се… А где взять?
— Что говорить, — сказал Юфим, — все мы грешны… все во плоти. «Дух бодр, плоть немощна», сказано в святом писании.
— Вот, вот, — обрадовался монах, — самое это! Кладите сумки в уголок… Не бойтесь, целы будут. А спать ужо на полу ляжете. Тесновато оно, да зато спокойно. Опять и вшей помене, чем на странне… Присядьте!..
В каморке было тесно, неуютно, мрачно. Маленькое оконце за железной решеткой, точно в тюрьме, выходило куда-то в забор и давало сквозь грязные стекла мало света. В переднем углу висели иконы и картинки духовного содержания. Под иконами стоял столик и на нем лежала толстая в кожаном переплете книга. Около печки, входившей одной своей стороной в каморку, стояла узенькая на козлах кровать, на которой валялась грязная, сальная подушка и вместо одеяла старый подрясник. У противоположной стены, насупротив печки, стояли две табуретки, висел в углу полушубок, а на веревке, протянутой под потолком, две пары теплых валенок.
Больше, если не считать тяжелого, удушливого запаха да множества пятен на печке, образовавшихся от раздавленных пальцами клопов, ничего не было.
— Присядьте! — опять сказал монах и сам сел на край кровати. — Деньги-то вы мне сейчас, что ли, отдадите?.. Аль как?.. Давайте уж, а?..
Дядя Юфим и Малинкин сели на табурет, а мы с Терехой опустились на пол.
— Да у вас есть ли деньги-то? — спросил монах, подозрительно оглядывая нас. — Вы, рабы божьи, того… Коли что, — прямо говорите.
— Об деньгах не сумлевайся, отец, — сказал дядя Юфим, — отдадим. Сейчас тебе, говоришь? Изволь! Ребята, я отдам за всех, опосля сочтемся…
Он достал кошелек и, отсчитав двенадцать копеек, подал монаху.
— Спаси вас Христос, — произнес тот, опуская деньги в карман подрясника, и опять, как давеча, с виноватой улыбкой добавил: — Табачишка весь вышел… что ты будешь делать! И не надо бы курить-то, а не отстанешь: привычка…
— А что, отец, — начал дядя Юфим, — как у вас здесь, косить не начинали?
— Нет… на той неделе, гляди, начнут… А что?
— Да мы, было, за этим боле шли, — ответил Юфим. — Ну, а каких делов не слыхать ли?..
— Мало ль делов у преподобного, — ответил монах. — А вы что ж, по какому делу?
— Да мы так… чернорабочие…
Монах помолчал, подумал и сказал:
— В роще работа есть: лес валят, дрова режут, доски пилят. Юхновцы работают две пары, пильщики продольные — шестеро…
— Работа для нас не сподручная, — сказал дядя Юфим, — у нас струменту нет… Дрова-то как режут, какие?
— Всякие: береза швырок… осина пятерик… Боле все осина.
— Ну, а цена как?
— Юхновцы на своих харчах, им и цена другая, — сказал монах. — Ну, а коли на наших харчах, — известно, скидка.
— А не слыхать, как цена-то? — опять спросил Юфим.
— Цена-то?.. Да как те сказать, не соврать, — цена настоящая: восемь гривен швырок березовый… рубль — пятерик, со шкуркой ежели, ну, а без шкурки, лупленный, тот дороже!.. Тот рубль десять… Ну, да эти самые юхновцы и работают здорово: сажени по три с лишком на пару выгоняют… Встают чем свет, бросают ночью… Здорово работают!..
— Струмент у них справный, налаженный, — сказал дядя Юфим, — опять сноровка…. Нам противу их где же выстоять…
— Где же! — согласился монах и, помолчав, сказал: — Останьтесь, поработайте, а там покос, работа легкая… Ну, только цена двугривенный…
— Ну, а какую нам цену, ежели дрова резать, положут, — спросил Юфим, — на здешних харчах?
— А уж это не знаю, — ответил монах, — у нас, вишь, и струменту нет… Вы по этому делу к отцу
