Она сжала ему локоть.
— Ладно тебе, бешеный. Я согласна, забудем о ней. Давай дальше про фермерство. Чем оно тебе не нравится?
— А я разве говорил, что не нравится?
— Не говорил, но было слышно. Я по тону твоему догадалась.
— Понимаешь, до армии у меня ничего такого и в мыслях не было, — с прежней вдумчивостью принялся объяснять Герберт. — Но теперь, когда вернулся, ясно ощутил. На ферме жизнь слишком обособленная, и можно докатиться до того, что будет вообще наплевать на всех других людей. Перестанешь быть частицей целого, начнешь думать только о себе, о своей семье. Очень легко до этого дойти, ведь работать приходится — дай Боже, на другое времени почти не остается, и редко общаешься с теми, кто делает другую работу, не то что в городе. Но все равно это неправильно. Так быть не должно. Больше не должно. Как ты говорила, если возвращаться назад к тому, что было, то во что мы превратимся?
Автобус уже стоял, и они, чтобы поспеть, бросились бегом. У Герберта мелькнула мысль, что они могут встретиться в автобусе с кем-нибудь из ее компании. Как она тогда поведет себя с ними? Это было для него важно, своего рода проверка. И действительно, он сразу заметил ее знакомых, шумно сгрудившихся на задних сиденьях. Они стали махать и кричать Дорис, но она только улыбнулась и кивнула и прошла туда, где было два свободных места рядом. В эту минуту он опять испытал такое же чувство огромного облегчения и чистого счастья, как тогда, когда она появилась в дверях «Короны».
В пути, среди грохота и тряски, они почти не разговаривали. У нее был усталый, измученный вид, свет, падавший сверху, бледнил ее лицо и накладывал тени в глазницы и под скулами. И вся она теперь казалась маленькой, хрупкой, драгоценной. По временам, встречаясь с ним взглядом, она улыбалась — наверно, просто для того, чтобы не прерывать общения, но эта далекая, слабая улыбка пугала его. Он и сам порядком устал, но не намерен был допустить, чтобы этим закончился вечер и она ускользнула, он боялся, что она исчезнет навсегда, скроется от него в огнях заводов, магазинов, улиц, кафе…
— Я здесь выхожу, — сказала она.
— Я с тобой.
— Тогда пошли скорее, а то кто-нибудь из наших увяжется.
Они торопливо зашагали по темному шоссе. Потом свернули на проселок. Герберт вспомнил, что здесь перед самой войной было построено несколько домиков. Шли теперь медленно, бок о бок, под широким сводом ароматной ночи. Здесь оказалось лучше всего.
Дорис была опять совсем другая, непохожая на ту задиристую, бойкую девчонку, которую он отправился искать в Лэмбери. Удивительно, до чего быстро она менялась. Но вовсе не потому, что она какая-то особенная, странная, а просто — женщины отличаются от мужчин, и он теперь, через нее, начал наконец сознавать это чрезвычайно значительное обстоятельство.
— Понимаешь, Герберт, я слишком много разговариваю, — тихим голосом призналась она, — и люблю, говорят, командовать и вообще нос задираю. Но на самом деле я никуда не гожусь. Можешь спросить хоть у той старухи барменши, она тебе про меня расскажет.
— Ничего я не собираюсь у нее спрашивать, — сказал Герберт. — Тем более про тебя. Бог с ней.
— Как хочешь, но я довольно много времени — и денег, я ведь за себя сама плачу — потратила у нее в баре и в других таких местах. Просто убивала вечера. И я говорю, все не так, надо взяться всем вместе и сделать, чтобы стало лучше, это мое убеждение, а что я для этого сделала, кроме разговоров, да раза два выступила на заводских собраниях? И знаю я мало, но не учусь. На заводе, правда, работала хорошо, да это было легко.
— Даже если на заводе легко, — встал на защиту Герберт, — а каково было жить вдали от дома и знать, что там всё разбомбили, и… и про своих братьев, и про все остальное? Забросили сюда, и работай, когда ничего не известно. Нет, Дорис, не могло это быть легко.
— Ты очень славный, Герберт, просто очень. Я даже не думала. Думала, ты надежный… основательный… это — да, но не такой. Вот что! — Она остановилась, обеими руками ухватила его за лацканы и поцеловала, как раньше, на берегу. — Нет, нет, теперь дай мне поговорить. Пока идем. Знаешь, мне уже сколько лет? Двадцать шесть! А тебе сколько?
— Двадцать семь, — сразу ответил Герберт. И засмеялся. — Ты так сказала, как будто тебе пятьдесят.
— Мне иногда и кажется, будто не меньше. Будто вся жизнь прошла, пока я работала в сборочном цехе или лясы точила да пропускала стаканчик за стаканчиком в какой-нибудь «Короне». Кажется, бог весть сколько лет прошло с тех пор, как я жила дома и работала продавщицей. Я тогда ничегошеньки не знала.
— Ты же говорила, что и теперь мало знаешь, — напомнил он.
— Так то совсем другое, глупый. Я мало знаю теперь о том, что нужно знать людям, — о политике, экономике, о таких вещах.
— Да, я тоже. Хотя нам кое-что рассказывали в армии. Но мы можем выучиться.
— Мне бы уже пора было выучиться, — сердито сказала она. — О чем я тебе и толкую. А тогда, давно, я ничего не знала про жизнь. Что люди на самом деле думают, что чувствуют, к чему стремятся, как парни себя ведут, ну и все такое.
— Вот это, про парней, мне не понравилось, — честно признался Герберт. — И ничего смешного…
— Конечно, ничего, Герберт, я просто не удержалась. У тебя это так мрачно прозвучало. Ну вот, здесь я живу, второй дом. Хозяйка — миссис Томпсон. Она сначала меня терпеть не могла, но теперь мы с ней вполне ладим. Люди вообще всегда оказываются не такие уж плохие, если с ними сойтись поближе. Верно? Даже если тебе не по вкусу, как они разговаривают и поступают, ты начинаешь понемногу понимать, отчего это они. Вот миссис Томпсон, например, убеждена, что ей обязательно надо опять выбрать в парламент тори, а иначе поделят все имущество, и одна из ее двух розовых ваз достанется миссис Фланаган, соседке. И бесполезно с ней спорить. Бог с ней, с миссис Томпсон. Давай постоим тут минутку, и я пойду.
Они стояли, и каждый, волнуясь, вглядывался в смутно белеющее незнакомое лицо другого и ждал чуда, чуда понимания и доброты.
— Ну что? — короткий вопрос прозвучал у нее, как вздох.
— Что? — заметно дрогнувшим голосом отозвался он.
После этого они замолчали, но в воздухе между ними дрожали невысказанные вопросы: Кто я? Кто ты? Что ты думаешь обо мне? Как мы будем жить дальше?
Вдруг ее настроение опять резко переменилось, и она уже говорила Герберту, яростно и настойчиво:
— Слушай, Герберт, что бы ни было, только не отступайся от своих теперешних мыслей! Не позволяй превратить себя в благополучного обывателя и не разучись думать. Никогда не верь, будто можно будет и дальше жить по-старому, не болея за других. Мы все между собой связаны, Герберт, хочется нам этого или нет, — такова жизнь — и если мы не будем все вместе работать и думать друг о друге, тогда останется только ненависть, и страдание, и кровь рекой. Честное слово, поверь!
— Я думаю, ты права, Дорис. Я, правда, еще толком в этом не разобрался, как-то времени вроде не было, но я начинаю думать так же, как и ты. Но понимаешь, я же только что вернулся…
— Понимаю я, понимаю! — страстным шепотом отозвалась она. — Ты был на войне. Ты воевал. И тебе хочется немного перевести дух, пожить легко и беззаботно. Нет, нет, конечно, ведь это так естественно. Но пока ты будешь прохлаждаться, они вынут у тебя сердце, Герберт. Можешь не думать обо мне, это — как тебе захочется, но ради Господа, не сгибайся перед ними, а пободрствуй и повоюй еще немного — ради всех нас. Тебе, может быть, кажется, что мы этого не стоим, но мы стоим, поверь, потому что мы и ты — одно, у нас общая жизнь, и если ты попробуешь отгородиться, это будет смерть. Так уж устроено, Герберт. Слушай, мне пора.
Он обнял ее за плечи.
— Мне бы не хотелось искать тебя по пивным…
— И не надо, чтобы искал. Теперь ты знаешь, где я живу, вот тут, у миссис Томпсон, дом номер пять. Правда, теперь, наверно, мне тут жить уже недолго.
