— Кокнуть его — и делу конец!
На вид юнцу не больше шестнадцати-семнадцати лет. Худенький, тщедушный, малорослый. На рукаве френча — эсэсовская эмблема. Я взял у него документы. Это был выкормыш молодежной организации «Гитлерюгенд». С такими молодчиками нам не раз приходилось встречаться на этом участке фронта.
— Ви хайзен зи? Ин вельхес регимент?[12] — несколько раз повторил я, старательно выговаривая каждое слово.
Пленный даже головы не повернул.
— Ну, хорошо. — Давыдин засучил рукава маскхалата. — Я его заставлю заговорить!
Огромный и плечистый Лешка изобразил на своем лице свирепую мину, поднес к носу пленного увесистый кулак и гаркнул во всю мощь:
— Доннер веттер, чертов нацист! Долго будешь в молчанку играть?
Гитлеровский молодчик сразу переменился. Он быстро вскочил на ноги и, униженно кланяясь, залепетал:
— Ихь бин зольдат! Ихь бин зольдат!
* * *
...Уже на исходе август. По утрам густой, как вата, туман стелется по лощинам, по низинам балок. В малахитовых кронах берез нет-нет да и вспыхнет золотом одинокий лист — предвестник осени.
В конце августа дивизию перебросили в район Буго-Нарева. Опять предстоит форсирование реки.
Утром 31 августа меня вызвал командир роты:
— Берите с собой четырех разведчиков и следуйте в хутор Слопск, ведите наблюдение за противником. — Старший лейтенант развернул передо мной карту. — Когда стемнеет, в хутор придут разведчики и саперы. Ночью мы форсируем Нарев и направимся к немцам в тыл.
...И вот мы в Слопске, маленьком польском селении, разбросанном на берегу реки Нарев. Здесь Нарев впадает в Западный Буг. Скрытый в густой, разросшейся чаще чернотала, Нарев огибает селение полукругом.
В хуторе ни души. На том берегу горбятся желтые суглинистые брустверы неприятельских траншей. Проходит час, другой. Окопы кажутся безлюдными. Что за чертовщина!
— Может быть, немца там и в помине нет, — вслух рассуждает Лухачев, — а мы наблюдаем...
— Драпанул фашист! — в тон ему отзывается Рябков, маленький, юркий боец.
Вблизи окопчика, откуда мы ведем наблюдение, растет высокий кряжистый дуб. Его-то я и решил использовать под наблюдательный пункт. Взглянув на Рябкова, я подумал: «Кандидатура подходящая. Ему взобраться на дерево дело пустяковое. Легкий, проворный. Кстати, и проверю, каков он в деле» — и вслух сказал:
— Товарищ Рябков, взберитесь вон на тот дуб и ведите наблюдение.
Тот быстро поднялся из окопа и бегом пустился к дубу.
— Ползком, ползком! — шепчу я, но поздно. Немцы, видать, заметили его: рядом с дубом одна за другой грохнулись две мины. Тревожно вскрикнули ребята:
— Прихватило парня! Под самую угодил!
Пыль, смешанная с пороховым дымом, медленно растекалась по земле. Когда дым рассеялся, я приказал Лухачеву и Зиганшину осторожно подползти к дубу,узнать, что с Рябковым. Они вскоре вернулись и приволокли его на разостланной плащ-палатке. Осколком задело ему правую руку. Солдату посчастливилось: успел укрыться за стволом дуба, а то бы всего изрешетило.
И снова потекли томительные часы наблюдения. Немецкие окопы по-прежнему безмолвствуют. А у меня из головы не выходит этот неприятный случай с Рябковым. Ругаю себя: зачем послал его. Он еще зелен, новичок в военном деле. Ему нужно еще приобретать опыт, сноровку, мастерство. Ох и здорово же мы расплачиваемся на войне за все наши промахи, оплошности, недоделки! Война — суровая школа.
Незаметно спустились сумерки. Ночь обещает быть светлой. Из-за колючей лесистой кромки выкатился огромный багрово-красный диск луны, словно она только что выкупалась в кровяной купели.
В хуторок вместе с командиром роты пришли разведчики, саперы, радисты. Всего семнадцать человек. Разместились в просторном бетонированном блиндаже.
Вошел наблюдатель Воронин. Тихонько доложил:
— Все спокойно, товарищ гвардии старший лейтенант. С немецкой стороны ни ракеты, ни выстрела. Луна на закате.
С заходом луны мы начнем переправу через Нарев, покинем этот уютный погреб. С нами идет проводник — поляк. Он укажет брод. Дальше все будет зависеть от нашей смекалки, выдержки, умения.
Проходит час за часом. Скоро утро. Слышится спокойный голос командира:
— Приготовиться к выходу!
И в это же мгновение доносится резкий звук летящих мин. Где-то совсем рядом с нашим погребом стукнули два тяжелых взрыва. Третья мина угодила в погреб. Нас осыпало обломками кирпича, железа, кусками цемента. В потолке зияет огромная дыра.
В левом бедре я чувствую боль, но сгоряча не обращаю на нее внимания. Выбегаем наружу. Вокруг — кромешная тьма. Хуторок под массированным обстрелом. Взрывы следуют один за другим. То там, то сям ночную темень судорожно вспарывают багровые языки. В воздухе звенят осколки.
С кем-то втроем втиснулись в крошечную канаву. Сгибаемся в ней в три погибели. Боль в бедре становится все чувствительней. Видимо, ранило.
Гитлеровцы переносят огонь в глубину, на командный пункт стрелковой роты.
Чтобы выйти из-под обстрела, мы идем к роще. До нее не больше двухсот метров. Товарищи держат меня под руки...
Утром стало известно, что во время ночного обстрела убито четверо: два сапера, радист и разведчик из новичков. Ранило шестерых. Всех нас отправили в медсанбат. Так неудачно закончилась попытка форсировать Нарев.
Откуда мог знать противник, что в эту августовскую ночь с заходом луны русские разведчики выйдут на задание?
Скорее всего, произошло вот что. Еще днем гитлеровцы заметили в хуторке нашего Рябкова. Конечно, у них зародилась мысль, что русские здесь неспроста, вероятно, готовятся форсировать реку. Надо предотвратить вылазку. И вот брошены мины. Установлен точный прицел. Теперь остается только ждать, когда русские пойдут на задание. Ночь светлая. При луне рус-солдат не рискнет. Она зайдет только в два двадцать. Вот тогда-то по команде «Фейер» жарь из всех минометов!
Да, война заставляет думать и думать и за себя, и за противника, уметь предугадывать, какой ход сделает противник, если мы поступим так, какой ход сделает, если поступим этак...
* * *
Осень. Над головой опрокинулось холодное октябрьское небо. Льет дождь. Наша дивизия теперь в составе Третьего Белорусского фронта. Им командует прославленный генерал И. Д. Черняховский.
Начался утомительный пеший переход. Идем только ночью. Беловежская пуща. Литовские села и хутора.
Дорога в рытвинах, скользкая. Полы шинелей и сапоги забрызганы жидкой грязью. Кажется, конца не будет этим мокрым проселкам, слякоти. Ноги механически шагают, а в сонном мозгу легкие приятные видения о домашнем уюте, о весне, о солнце.
На привале Андрей Лыков, зябко кутаясь в плащ-палатку, мечтательно заговорил:
— Вот побьем фашистов, ворочусь домой и первым делом взберусь на полати. За всю войну отосплюсь. Трое суток храпака буду задавать без роздыху!
— Последнюю осень, братцы, воюем! — уверенно сказал Лыков. — А я, как вернусь в свой колхоз, обязательно женюсь. И такую девку сосватаю, чтобы всем взяла: и красотой, и характером, и чтобы первой ударницей в колхозе была. Я ведь тоже не последний человек. Гвардеец!
— Как в сказке получается, — рассмеялся Саша Тимров. — Иван-царевич и Василиса
