кодекс и презумпция (Боже, они и слова-то такого не слыхивали) невиновности, и что ему, Боларду, как гражданину демократической страны, во-первых, положен один телефонный звонок, а, во-вторых, он будет говорить с ними только в присутствии адвоката. И вообще, пусть только пальцем тронут, и завтра все прогрессивные газеты мира будут кричать о том, как попираются в этой стране права человека. Вот так вам. Святые ублюдки!
— Оскорбление Трибунала при исполнении, — отозвался судейский бесстрастно. — Равно отягчает.
Боже мой, подумал Болард устало. Пускай бы все это поскорее кончилось. Второй день подряд они трясут его как неспелую грушу, а он мило улыбается им в ответ. Задрали. Ведь ясно же, что в конце концов они вздернут его на дыбу — так, в порядке развлечения — но, странное дело, он ждет этой минуты с таким трепетом, с каким многодетная семья ожидает прописки на новую жилплощадь. Потому что тогда станет ясно, что развязка уже близка. Любопытно, а Ивар — магистр Ордена Консаты, князь и без пяти минут консул Подлунья — Ивар шевельнет хотя бы пальцем ради спасения его, Борькиной, жизни? Даже если до сих пор свято уверен в том, что Болард опоздал на мистерию нарочно. Хоть бы поглядеть пришел, как друга распинать будут…
— Вам угодно продолжать запирательство? — осведомился Ингевор сухо, исключительно по обязанности.
Болард потряс головой и увидел, как бледность заливает лицо сестры. А ей-то чего бояться? Дон Луций поднялся и стал складывать в стопку допросные листы — совершенно чистые.
— Повторяю, вам угодно…
— Мне угодно ваши рожи больше не видеть.
— Мы исполняем ваше желание. В связи с тем, что милосердие Церкви не дозволяет кровопролития, Трибунал передает ваше дело светским властям для окончания дознания и осуществления приговора.
— Вот и завертелась веселая мясокрутка, — сказал Болард. — Аминь.
Писец быстро заполнял цепочками строк желтоватые листы. Ничего он, Болард, им не скажет. Ему нечего сказать. Просто все начинается снова: кровавые сполохи в ночи и тела, гниющие на крестах. Хорошо читать об этом в теплой комнате, прикрыв книжку учебником истории.
— Подтверждаете ли вы только что зачитанное?
Болард, наконец, понял, что обращаются к нему. Поднял голову.
— Я сильно похож на идиота?
— Прямо отвечайте на поставленный вопрос.
Подонки, душу бога троюродного крокодила маму! Кто из нас тупее, в конце концов?! Или я настолько трус, чтобы подписаться под собственным приговором?
— Пишите: подсудимый отвечать отказался. И поскольку виновен в злоумышлениях и нарушении вассальной клятвы и в ереси упорствует…
— Я требую суда чести, — прохрипел Болард.
Судьи не засмеялись. Они вершили дело всерьез и строго, как всерьез и строго хоронили князя… живым… Кричать? Черта с два…
— …ругается.
Он лежал на полу в собственной крови и блевотине.
— Ну, благородный дон, у вас не пропала охота смеяться?
Болард плюнул.
— …они все беснуются… сначала…
Какая многозначительная пауза. Как многозначительно каждое слово… слухи не преувеличили и вполовину… палач — бездумное орудие правящего класса? Гуманизьм!.. Сюда бы того, кто это говорил!
— Снимите.
Засуетились, как кошки при пожаре, когда им припалят хвосты…
Как, меня только повесят?
— …он хохочет, он спятил!..
— Приговор. За израдство и ересь… не снисходя…
Голова Боларда стукнулась о каменный пол.
Конец 1 части.
И в час, когда настанет расчет,
Господь мне не простит, но зачтет.
М.Щербаков
Глава 14.
1492 год, конец мая. Твержа, Настанг
Гражина на полуслове прервала молитву, в который раз с ужасом осознав, что истовость оной вызвана не безграничной верой, а вечной памятью о постыдном клейме. Даже не от той вайделотской крови, что течет в ее жилах — оттого, что отец Гражины князь Ольгерд Кястутис позволил смешать эту кровь с его благородной кровью. Он женился на жрице языческих богов, на ведьме! И это мучает его дочь уже двадцать лет. Принуждает — сохраняя на лице благостное выражение — прерывать самую горячую молитву.
Дона Гражина всегда ловила на себе любопытствующие взгляды, слышала: 'Сестра Альбина? (так ее звали в постриге) Да она святая!' А потом человек проникал в тайну ее преданности Богу, и его вера в эту святость таяла. Иногда — вместе с жизнью. Счастливец брат! Чужой взрослый мужчина, которого она совсем не любит и не знает. Ивару никогда не испытать ее стыда. Мертвый князь…
Гражина спрятала покрасневшее лицо в ладони. Щелкнули накрахмаленные крылья рогатого чепца.
Мысли и молитвы оборвало цепкое прикосновение к плечу.
Гражина поднялась с колен. Децим преторской когорты, улыбнувшись, дал знак следовать за собой.
В тесную келью сквозь раскрытое окно тянуло вечерней прохладой и запахом цветущего шиповника. Мужчина в сером балахоне стоял к Гражине спиной, упираясь ладонями в раму, но монахиня безошибочно узнала Ингевора.
— Дона, — произнес претор, когда дверь захлопнулась за децимом. — Я соболезную, дона…
И они засмеялись.
Гражина присела на жесткую скамью у стола, быстрым взглядом окидывая документы и успевая прочесть две-три фразы уставного письма и по цвету и форме гербов и печатей, по текстуре пергаментов уловить, куда, откуда и кем они были посланы. Ингевор прекрасно все замечал, но давал Гражине насладиться невинной игрой, зная и то, насколько предана ему эта стареющая надменная женщина.
— Я соскучился по тебе.
Гражина кивнула.
— Ты стоишь половины моей тайной канцелярии.
Монашка игриво взглянула на претора, склонив голову к плечу:
— Это и есть твое дело?
Луций расхохотался. Вздохнул, подвигал по столу менору.
— Князь не оставил наследника и завещания.
Гражина лицемерно потупилась:
