раскованности. Обращаясь к собственному прошлому, баронесса роняла маленькие перлы: «Можно быть бедным и притом счастливым», — это в поучение тем миллионам бедолаг, что погрязали в нищете, не имея иных надежд, кроме лотереи «Евромиллион», поскольку никто не хотел их брать на работу, даже гребцами на каторжные галеры. Баронесса доказывала им, что тоже вышла из низов, ютилась в городке Приозерном близ Шалона с десятком братьев и сестер (впрочем, иные газеты насчитывали их одиннадцать или даже двенадцать) — целой гурьбой птенцов, которых пришлось выкармливать ее родителям, так и не научившимся грамоте. Еще в школе, положим, не вовсе государственной — кармелитской, носящей судьбоносное название «Школа Долга», юная баронесса советовала соученицам открыть душу истине, а во время уроков катехизиса читала им суры Корана. Однако стоит проследить, как девочка карабкалась по ступеням карьеры с нетерпением, присущим неистовой натуре. В пятнадцать лет ее уже отметили как лучшую продавщицу жидкой пены для ванн и освежающих лосьонов для дамской кожи: так она зарабатывала деньги на обучение на экономическом факультете в Дижоне; затем она прослужила какое-то время ночной сиделкой, носила горшки за золотушными больными, еще поторговала в супермаркете, в колбасной секции. Приобвыкнув навязывать покупателям свой товар и обивать пороги, она с толком воспользовалась полученными навыками, но уже у других, куда более впечатляющих дверей. Принялась писать письма сильным мира сего, их потрясала и ослепляла ее уверенность в собственных силах. И вот, получив судейскую должность, она стала добиваться высшей чести быть допущенной трудиться под началом Нашего Суверена, причем тогда, когда он еще только претендовал на престолонаследие. Он признал в ней сходство с собой и удочерил ее.
Первое правительство этого царствования по расположению действующих лиц походило на узор ковра; все живописные объемы и мотивы, все оттенки и сочетания цветов были сбалансированы. Но не надо пока вглядываться слишком пристально: мы еще успеем вникнуть в соотношение разных фигур по мере появления их на исторической сцене — разумеется, при условии, что они и впрямь туда попадут. По сути, средоточием власти оказались не дворцы, государством для сего предназначенные: ныне могущество угнездилось лишь в королевских палатах, причем не иначе как в непосредственной близости от Повелителя. Один лишь вид Монарха вызывал у его придворных небывалый приток сил, круг их разрастался и иерархизировался, подобно популяции клоачных крыс: если для этих чувствительных тварей благосостояние определяется близостью к воде, то здесь, во Дворце, источником живительной влаги служил императорский кабинет, где решалось, чьи советы важнее. Самые влиятельные консультанты занимали тот же этаж, что и Его Величество, а среди них спор уже шел за большую или меньшую близость к главной двери.
Среди этого народца и впрямь попадались фавориты, чей фавор оказывался посущественней, нежели у прочих. Именно на них Его Конструктивное Величество мог положиться и немного отдохнуть душой. Два главных любимца, как пара симметрично установленных подставок для книг, располагались по бокам святилища, где принимались основополагающие решения. Глядя на Дворец со стороны аккуратно подстриженных аллеек парка, справа от Государя в угловом кабинете мы бы обнаружили кардинала де Геана, сменившего там герцога де Вильпена, что занимал такой же пост в предыдущее царствование, но кардинал не обладал столь эффектной наружностью, как господин герцог: он был сер, как дождливое небо над Ла-Маншем. Плоды тридцатилетней службы в государственных подземельях и бункерах, где вся механика действий была им досконально изучена, Его Преосвященство предоставил в полное распоряжение своему Государю, которым он восхищался еще давно, имея счастье споспешествовать деяниям будущего Монарха в Полицейском ведомстве, а также во времена кампании по завоеванию престола. Безостановочное галопирование Суверена, перескакивающего, подобно некой блохе, от одного подданного к другому и с одной темы на другую, оказывало магическое действие на кардинала, недвижно застывшего в тени кулис, но при этом, надобно подчеркнуть, неизменно очарованного происходящим на сцене.
Его Преосвященство с самых юных лет выделялся отменной серьезностью. Учась в Наивысшей школе Госслужащих, он не желал походить на других студентов с их расхристанной внешностью и сохранил верность доставшемуся еще от деда костюму-тройке. Тем редким газетчикам, что тщились проникнуть в тайну Кардинала, он отвечал, что любит Моцарта, Италию и стрижку «бобриком» на затылке, а также признавался, что в писателях не разбирается, не имея времени наслаждаться изящной словесностью, — факт сей он якобы переживал как драму, хотя мы вскоре убедимся, что на самом деле он бы предпочел мастерить поделки или обрезать розовые кусты перед своим домиком в Анжу. К тому же Его Преосвященство отличался куртуазностью метрдотеля, когда тот с оскорбленным видом внушает недоверчивому клиенту: «Как, моя корюшка не вполне свежа? Но, мсье, еще утром она плавала в море, а когда шеф-повар нес ее на сковороду, била хвостом ему по пальцам!»— между тем как ее, замороженную, вчера вытащили из грузовика-рефрежиратора.
Ибо он знал: когда управляешь людьми, вызвать их гнев — то же, что спровоцировать кораблекрушение, а потому был похож на сухарь, обильно политый медом. Самой природой предназначенный к служению, Его Преосвященство воистину играл роль толмача и громоотвода между Нашим Непоседливым Величеством и его чиновниками вкупе с подданными. Когда Императору докучали вопросами, а он не знал, что ответить, он отрезал непререкаемым тоном: «Обратитесь к мсье Кардиналу».
Слева от капища, в некогда полыхавшем яркими красками кабинете короля Жискара, под современным полотном, на котором под порывами ветра реял национальный флаг, священнодействовал второй фаворит, шевалье де Гено, чья миссия была почти непосильной: кройка и шитье выступлений Нашего Величества, дабы Коронованный Лидер чувствовал себя вольготно в любых обстоятельствах и на всякую реплику имел готовый ответ.
Этот чиновник некогда поварился в очень высоких сферах, изучив все хитросплетения власти и способы пускать их в ход. Работал он в отточенной барочной манере — именно такой смысл придавали термину «секретарь» где-нибудь в Италии XVII века. Пописывая от чужого имени, он уподоблялся тем искусным в плетении словес придворным дней былых, что умели ловко сочинить хоть интимное послание, хоть обращение к народу. Он следовал советам Торквато Ачето, тоже секретаря, но на службе у герцогов д’Андриа, того, что вослед Кастильоне и Гвичардини в каком-то тысяча шестьсот запылившемся году поведал, сколь важно профессиональному царедворцу держать язык за зубами, — все это у него изложено в малоизвестном трактате «О благородном сокрытии».
Шевалье де Гено, будучи порой (но отнюдь не всегда) вдохновенным вечным пером Первого Лица и таким же узким специалистом, как Ачето, знал, что секретарь, ловя ускользающие обрывки мыслей патрона, должен угадывать его намерения, чтобы доводить до конца предложенный сюжет. Само слово «секретарь» когда-то имело значение «человек, посвященный в секреты своего повелителя». В его работе было много рискованного: требовалось облекать в нужную форму смутные обмолвки и невнятные поползновения Нашего Неутомимого Зиждителя, ковать для них словесный каркас, ибо тот, кто, взыскуя степени бакалавра, получил за свой французский семь тусклых баллов из двадцати, был с нашим языком не в ладу. В пору отрочества Наше Величество не утруждал голову лицейской премудростью, темы тогдашних сочинений остались для него темным лесом, у него от них только мозги перегревались. Однажды поставленный перед жестокой необходимостью письменно развить следующее положение: «Корнель изображал людей такими, какими они должны быть, а Расин — такими, каковы они на самом деле», Наш Всеведущий Избранник оказался несостоятелен, ибо «Цинне» и «Сиду» он предпочитал сериал «Тьерри-Праща» или мыльную оперу «Даллас», от которых его пробирало аж до мозга костей. Остается прибавить, что в то время он еще не имел возможности обеспечить себе достойную отметку простым указом, так что нельзя не понять его отвращения к гуманитарным дисциплинам, а равно и к математике с философией, в коих он неизменно оказывался ниже среднего уровня.
И вот шевалье де Гено неистово плел целые вязанки спичей, уснащенных множеством мудрых речений, подле его стола громоздились объемистые картотеки цитат, похищенных у авторов какого угодно толка: главное — чтобы позвучней и поцветистей, он кромсал надерганное так и сяк, под любой фасон и на всякий вкус, лишь бы все это легко выпархивало из уст Нашего Высокоученого Величества, которому, таким образом, вторила целая артель бодрых подмастерьев: Жорес, Жанна д’Арк, Леопольд Седар Сенгор… Отрывки, позаимствованные у великих, становились притчей во языцех и неплохо служили главной задаче: придавали Разностороннейшему Нашему Самодержцу беглость мысли и апломб деятеля, познания которого поразили бы каждого подданного, проучившегося не слишком долго. По существу, ловкий шевалье начисто
