том числе и на таких, которым предстояло еще получить свой порядковый номер. Вот уже более четверти века в этом конструкторском бюро под руководством Артема Ивановича Микояна создавались самолеты- истребители, высотность, скорость и маневренность которых по достоинству оценили советские летчики. Это были совершенные машины высокого класса.
Многим истребителям давал путевку в небо Георгий Мосолов; всякое случалось в воздухе. И наверное, тот первый, ничем как будто не приметный полет на самом деле был важной вехой в жизни летчика. В нем слились воедино и новизна ситуации, и волнение первооткрывателя, и готовность во всеоружии встретить, победить любую неожиданность.
Нет, все эти движения души не исчезли с первым полетом, не притупились. Испытатель не ремесленник, он не имеет права «привыкать» к работе в обычном смысле этого слова — делать ее механически, бездумно. Он творец. Просто потом все стало другим — более весомым, продуманным, взвешенным. Это закономерно. Так после крутого набора высоты летчик переводит машину в горизонтальный полет, делает площадку не для того, чтобы просто отдохнуть, а чтобы охладить двигатель, набрать скорость, накопить энергию для нового прыжка в вышину.
О летчике высокого класса нередко говорят: «Он отлично чувствует машину». Это звучит высшей похвалой, данью зрелому мастерству, таланту авиатора. Умение свободно распоряжаться новейшей техникой, подчинять своей воле огромную мощь дается не сразу и даже, пожалуй, не каждому. Но без этого хорошо развитого «шестого чувства» не может быть летчика-испытателя, который обязан повелевать машиной не только когда она «здорова», когда все исправно, но и когда остановятся двигатели или заклинятся рули. Десятки вопросов стоят перед летчиком-испытателем, и на все он должен дать исчерпывающий ответ. Не исключено, что за какими-то пределами скорости и перегрузки (а за какими именно, еще нужно определить) разрушится конструкция самолета; пока не известно, выходит ли и при каких условиях опытная машина из штопора; можно ли восстановить потерянную по каким-нибудь причинам управляемость. Все это узнает, проверит, определит летчик-испытатель, и машина должна ему подчиниться, может быть, не сразу, но в конечном счете победителем окажется человек, его разум и воля.
…Ласковый ночной ветерок чуть колышет белоснежную занавеску. А за полураскрытым окном больничной палаты — звездное небо: черное, загадочное, почти такое же, какое он видел у порога космоса. Только тогда это было днем, а сейчас глубокая ночь. Ночь за окном и человек в больничной палате. Они вдвоем в этой ночи, и еще думы, догадки, предположения…
Кто-то сказал, что нет плохих самолетов, а есть плохие летчики. Можно спорить, конечно, о пригодности такой формулы на все случаи жизни. Но сам Георгий плохих самолетов не встречал. Он уважал каждую машину, на которой ему доводилось летать. В каждой было что-то свое, неповторимое, даже недостатки. А они неизбежны на опытных машинах — по существу, лабораториях новых идей. Познать их, справиться с ними, помочь устранить и есть первейшая обязанность летчика-испытателя.
Как это делал он, Георгий Мосолов?
Иногда так…
Секунды мужества
Та осень подкралась как-то незаметно. Только в середине октября пожелтели и начали опадать листья берез. Прохладными стали зори. Рассвет наступал медленно, тягуче, точно крался сквозь плотную мглу. Надоедливый моросящий дождь высеивался почти не переставая. За плотным облачным покрывалом у самого горизонта едва угадывался большой плоский диск солнца. Иногда его тонкий луч прорывался сквозь эту завесу, играл бликами на серебристых крыльях самолетов, разбивал раскиданные повсюду зеркала лужиц на слепящие осколки. Осень! Двадцать седьмая осень Георгия Мосолова.
Как ни хмурилась погода, а жизнь на испытательном аэродроме не замирала ни на минуту. Летали много, в любое время суток, порой даже тогда, когда окрестные ложбины заполнял туман, а на взлетную полосу наползала дымка. Самолеты надо было опробовать во всех условиях.
У летчиков дел всегда уйма. Но не меньше и у инженеров, конструкторов, ученых. Вернется кто-либо из испытательного полета, его сразу обступят человек десять, а то и больше, и учиняют форменный допрос: с какой скоростью прошел последнюю площадку? Каковы были усилия на ручке управления? Когда пользовался триммерами? Запотевал ли фонарь кабины? Прослушивались ли посторонние шумы в двигателе? Как работал радиокомпас? Хорошо ли держали тормоза на пробеге? Какой была температура в кабине? Когда вышел на максимальную высоту? Записал ли обороты двигателя в этот момент?..
И еще десятки «что» и «как».
А ведь это, так сказать, еще только предварительный опрос. Разве может летчик все запомнить? Оказывается, может. Вернее, должен. Должен потому, что это необходимо для общего дела. Да и от инженеров общими фразами не отделаешься. Конечно, на борт самолета перед испытательным полетом устанавливаются самопишущие приборы. Они должны все зафиксировать. Но и летчикам испытателям приходится специально тренировать наблюдательность, память, вырабатывать особенно обостренное внимание к самым незначительным явлениям в полете, чтобы обстоятельно ответить на все вопросы.
Георгий испытывал уже седьмую машину. Летал много, увлеченно, не зная усталости. Теперь, когда за плечами был основательный опыт, работать стало намного легче. В воздухе он уверенно выжимал из самолета все, на что только тот был способен, чтобы потом, выдержав суровое испытание, машина, повторенная во множестве серийных экземпляров, никогда, ни при каких обстоятельствах не подводила летчиков.
А в ходе испытаний случалось всякое.
…В одно раннее утро той самой осени Георгий спешил к самолету. Забежав в диспетчерскую, получил задание на полет, прихватил шлемофон и зашагал на стоянку. Торопливо. Как всегда.
— Жора, что сегодня? — спрашивали у него товарищи с соседней стоянки. — Опять будешь кататься по аэродрому или попробуешь махнуть к старику Зевсу?
— Попробую махнуть, — в тон отвечал Георгий на ходу. — Давно собирался, да все занят был… Как там погодка?
В тот день погода отошла от осеннего стандарта. Можно лететь, «гонять площадки» — иначе говоря, водить самолет на максимальной скорости на разных высотах, чтобы выяснить, как он себя при этом будет вести.
Георгий поднялся по стремянке в кабину самолета, несколько секунд помедлил, любуясь тем, как огромный оранжевый блин солнца медленно отрывался от горизонта. Прозрачные перистые облака отливали перламутром таких нежных тонов, что перенеси эти краски на холст — и сам не поверишь в правдивость картины.
«Жаль, я не художник! — подумал Георгий. — Володя Ильюшин — тот, наверное, не удержался бы, написал какой-нибудь „Рассвет над аэродромом“ или „Когда цветут облака“. У него, конечно, талант живописца. Недавно он показывал друзьям свою последнюю работу маслом — „Земля с высоты тридцати километров“. Название не ахти какое, но картина всем понравилась: черное, как вороново крыло, небо, а в нижнем углу наша Земля, опоясанная радужным ореолом. Очень красиво и волнующе…»
Однако пора! Георгий решительно опустился в кресло, поставил ноги на педали, внимательно осмотрел кабину — все ли в порядке? Техник помог застегнуть лямки парашюта. Щелкнув замками, закрылся фонарь. Убрана стремянка. Сейчас последует команда на запуск двигателей.
Волнения не было, хотя Георгий понимал: сегодня, как и всегда, не исключена встреча с неожиданностями. Такова работа испытателя. Но ведь все наиболее вероятные отклонения от нормы как будто предусмотрены, оценены, на них у летчика готовы ответные действия. Значит, можно лететь…
Запущены двигатели. Приземистая стальная птица медленно катится по рулежной дорожке, разворачивается и, качнувшись, замирает на старте.
Снова металлический голос в наушниках!
— «Стрела», вам взлет!
