Мерсье достает из кармана часы, кладет на стол. Берет автоматическую ручку:
— У вас найдется немного бумаги?
Лоретта приносит небольшую пачку чистых листков.
— Вам помочь? — предлагает она. — Мне часто приходится стенографировать для мужа.
— Нет, спасибо. Буду писать сам.
Ответ должен был прозвучать по-деловому сдержанно, но Мерсье этот тон не удается. Лоретта, ничуть не смутившись, с радостью отметила перемену в обращении. Теперь она знает — она ему не безразлична. Разыгравшееся воображение мгновенно сочиняет целый роман: влюбленный доктор, напрасно старавшийся забыть ее после встречи в Каннах, решил воспользоваться этим неожиданным случаем, чтобы признаться в своей страсти. Дальше этого она не идет, но нежный взгляд, которым она окидывает Мерсье, выдает ее сокровенные мысли. Приемник оживает.
— Укол сделан, — говорит полицейский радиотехник.
Мерсье отвечает: сухой тон предназначен скорее для присутствующих в комнате, чем для его далеких слушателей. Лоретта понимает и улыбается. Муж ощупью отыскивает папиросу, закуривает, чиркнув зажигалкой.
Доктор приказывает:
— Передайте капитану, пусть внимательно наблюдает за поведением кота и сообщает мне обо всем, не упуская подробностей.
Олаф опускает кота на пол. Ларсен протирает шприц.
Кот делает несколько шагов и с жалобным мяуканием забивается под диван.
За окном, выходящим на палубу, появились лица рыбаков. Они удивленно наблюдают за происходящим в каюте. Олаф различает старого Петера, юнгу. Мишеля среди них нет.
Кот потягивается.
— Он как будто засыпает, — докладывает Олаф в микрофон.
Сообщение летит в Африку. Из Африки в Неаполь. Полицейский радиотехник шлет его в Париж.
Доктор бормочет:
— Теперь он долго будет спать.
— Это опасно? — спрашивает Лоретта.
Мерсье не отвечает. На этот раз ему не приходится изображать из себя бесстрастного наблюдателя; он заметно взволнован.
Снова подходит к микрофону:
— Передайте капитану Ларсену приказ немедленно изолировать больного. Пусть продолжает сообщать о всех подробностях поведения кота. Остаюсь на приеме.
После некоторого колебания уверенным тоном продолжает:
— Обращаюсь к чувству долга всех участников этой передачи. Ни под каким предлогом нельзя оставлять прием. Повторяю: ни под каким предлогом. Цепочка, связывающая меня с кораблем, должна сохраниться до тех пор, пока не будет установлена регулярная связь.
Комиссар Ипполито скорчил недовольную гримасу. Вот и торчи теперь здесь неизвестно до каких пор. Весь интерес пропал. Охота закончена, д'Анжелантонио попался в сети. Не такая уже это крупная дичь, положим, но если через «доктора» можно будет добраться до контрабандистов и накрыть всю шайку, то, пожалуй, время потрачено не зря. Сидя в кресле, зевает от скуки: к чему было разыгрывать из себя ищейку! Кармела дремлет на стуле, набросив на колени одеяло, ног не видно. Правда, халат приоткрылся на груди, но любое зрелище в конце концов надоедает. Комиссар с тоской вспоминает о своей постели.
— Иногда, — ободряющим тоном замечает радист, — магнитная буря, разыгравшись, сразу успокаивается.
— Но чаще всего, — вмешивается дон Доменико, — она бушует часами.
Ипполито бросает на «доктора» уничтожающий взгляд. Что это? Он, кажется, вздумал издеваться над комиссаром? Но испытующее око полицейского не может обнаружить и тени насмешки на лице отца Кармелы.
Радист передал приказ доктора. У Этьена вырывается душераздирающий вздох.
— Вернусь пешком, — решает он.
Дорзиту необходимо позлиться, иначе он заснет.
— Пока мы здесь, ты отсюда не тронешься, — рычит он. — Ты что, приказа не слышал?
— Но моя жена...
— Очень ты ей нужен, родит и без тебя.
Негр, кажется, решил бунтовать:
— Вы не имеете права меня задерживать...
— Приказ есть приказ, и ты его выполнишь, хочется тебе этого или нет. Нечего было забавляться с приемником.
В разговор вступает Ван Рильст, поучительно изрекая:
— Грязная макака.
Дорзит, все еще под действием винных паров, хватает Этьена за шиворот, грубо трясет:
— Нет, каково? Является к тебе вот такая образина, беспокоит людей, разыгрывает из себя цивилизованного человека, — он, видите ли, интересуется кораблями, терпящими бедствие, — а теперь — пожалуйста, готов смыться. А мы, выходит, уже не в счет.
У Этьена на глазах слезы: Мария одна, Мария страдает, Мария кричит. Его дитя, маленький негритенок, должно родиться, а отец далеко. Что скажут язычники? Что христианство стремится подавить самые обычные человеческие чувства. Но христианство тут ни при чем, виноват он сам. Гордыня, проклятая гордыня. Он занялся делами, которые оказались слишком значительными, слишком серьезными для него. Ну, а как же милосердие? Он ведь хотел помочь людям в беде, и вот наказан... Этьен не может разобраться, прав он или виноват. Все это слишком, слишком сложно. Единственное, чего бы он хотел, — чтобы отец Гросс, воспитавший его миссионер, оказался здесь и дал бы ему совет.
Лаланд приходит ему на выручку, как будто призыв к миссионеру оказал свое действие.
— Нельзя ли прекратить крик? — грубо говорит он Дорзиту. — Не могу передать сообщение. — И обращаясь к негру: — Мы сейчас позвоним в жандармерию в Зобра и попросим узнать, что с твоей женой.
Этьен улыбается. Одна машина причинила ему зло, зато другая придет на помощь, и он с благодарностью смотрит на аппарат на столе инженера.
Четыре рыбака несут на тюфяке больного Эрика на корму в барак, который обычно служит кладовой, Эрик стонет. Когда они выходят на палубу, сильный порыв ветра срывает с больного одеяло. Один из матросов подбирает его. Войдя в барак, рыбаки опускают свою ношу на пол и выходят.
— Почему его взяли от нас? — спрашивает смазчик Франк.
— Приказ капитана, — коротко отвечает Олаф.
Франк пожимает плечами. Не это его интересовало.
— А вот я, — говорит старик Петер, большой любитель поболтать, — видел однажды на Аляске человека с какой-то
