Мерсье говорит:
— Я позвоню вам.
Лукаво блеснули на мгновенье глаза женщины. По крайней мере ему так показалось. Она шепчет:
— Да, да, позвоните. Буду очень рада.
У него создалось впечатление, что Лоретта говорила с ним, как сообщница. По дороге в институт он, не переставая, думал об этом. Да, конечно, в ее словах и тоне скрыто определенное сожаление. То же самое испытывает и он, особенно когда припоминает, что могло быть между ними. Им обоим довелось прикоснуться к чему-то значительному, волнующему, необычайному, что предстояло пережить и с чем они больше никогда не столкнутся.
Они встретятся, он уверен в этом. Может быть, станут любовниками. Но их отношения будут уже не те, они уже не будут такими возвышенными, как были раньше. Им пришлось бы все время гнаться за ускользающим видением, миражом, пытаться воскресить бывшее почти полным взаимное понимание. Влекущее их друг к другу чувство, если бы они отдались ему, принесло бы им такую радость, которую в жизни не дано испытать дважды. Мерсье признается себе, что лучше все забыть, отказаться от желания искать встречи с Лореттой, не губить воспоминания, — оно только потускнеет, поблекнет от новых свиданий. Но ведь это же романтика, ему-то это известно так же хорошо, как и то, что не пройдет и двух часов, как он не стерпит и позвонит к Корбье. Привычная обстановка кабинета, казенная и бездушная, довершает его разочарования, рассеивая видения ночи.
В институте Мерсье вызывает по телефону Осло. В ожидании ответа из госпиталя просит принести кофе. Пробегая глазами газету, Мерсье макает в кофе печенье, и в это время раздается телефонный звонок.
Русские хорошо справились со своей задачей, благодаря их стараниям госпиталь в Осло уже оповещен. Самолет санитарной авиации ждет доставки сыворотки на аэродром. Во всех странах Северной Европы, от Дюнкерка до Копенгагена, от Глазго до Осло, все радиостанции пытаются установить связь с «Марией Соренсен».
Офицеры проснулись.
Как только лейтенант Беллами вернулся на аэродром, его вызвали к капитану. Вытянувшись, он выслушивает выговор начальства:
— Пятнадцать суток ареста за опоздание на поверку.
Что за чепуху он несет? Какая поверка? Беллами ничего не понимает. Его проступок гораздо серьезнее. Он считает своим долгом честно поправить.
— Я был в Берлине, господин капитан.
Он собирается рассказать, как сел в военный самолет, не имея на то никакого права, как сам сочинил для себя приказ, но капитан Хиггинс в ярости кричит на него:
— Вас не спрашивают. Потрудитесь не прерывать меня, когда я говорю!
Капитан все говорит, но Беллами уже не пытается прерывать. С безграничной нежностью разглядывает он красные уши, одутловатые щеки, низкий лоб, глубоко сидящие глазки и багровый нос капитана. Так, значит, этот обжора, этот старый балда Хиггинс, над которым смеются даже новобранцы, глупости которого передаются из уст в уста, постоянный объект для всяких шуток, в первый раз в жизни доказал, что и он может соображать, — яростно вращая глазами, весь побагровев, шумно сопя, как морж, капитан рычит, напрасно стараясь подавить гнев:
— Ловко получилось. Надо же так! Дать русским провести себя!
Беллами сам охотно закатил бы себе оплеуху.
— Никогда не прощу себе этого, капитан.
Неизвестный радист, служащий радиостанции морской службы в Осло, первый устанавливает связь с «Марией Соренсен».
Каждые пять минут повторяет, как ему приказано:
— Алло, КТК... КТК... слышите меня?
Внезапно из тишины возникает голос:
— Говорит КТК... КТК. Слушаю вас.
Радист произнес позывные официальным тоном. А в голосе, который он слышит, чувствуется тревога.
— Примите известия, — говорит служащий. — Сыворотка послана.
Ответа нет. Радист продолжает:
— Не бросайте прием. Держите связь со мной. Я сообщу вам об отправлении санитарного самолета, который доставит вам лекарство.
Из окна рубки Ларсен смотрит на удаляющуюся шлюпку. Видна только черная точка на горизонте. Он хватает рупор и выходит на палубу. Изо всех сил кричит:
— Связь налажена. Сыворотка в пути! Возвращайтесь назад!
Но его не слышат, лодка слишком далеко.
В бинокль капитан видит, как рыбаки налегают на весла.
Ларсен бегом спускается в складское помещение, роется в шкафу. Находит наконец два флага и поднимается на палубу. Бешено размахивает флагами, но старания его напрасны, беглецы его сигналов не видят. Вдруг капитана осеняет мысль: сирена.
Пронзительный гудок прорезает воздух...
На этот раз рыбаки услышали. Останавливаются. Теперь их очередь смотреть в бинокль. Капитан, стоя на палубе, снова размахивает флагами.
— Еще насмехаться вздумал, — ворчит Франк.
Но люди, которые долго плавали с Ларсеном, знают, что он не стал бы себя утруждать зря.
— А сирена-то неспроста.
— Что-то тут есть.
— Важное дело, пожалуй.
Петер предлагает:
— Может, повернем?
Мишель испепеляет его взглядом. Старик сразу падает духом. Но мысль уже подхвачена другими.
— А чем мы рискуем? Послушаем, что он скажет.
— Не может же он заставить нас вернуться на судно, если мы этого не захотим.
Мишель возмущается:
— Он боится за судно, вот и все. Один он не может маневрировать, а больные ему не помощники.
— Может, он с нами уехать хочет.
Эту мысль подсказала кому-то неспокойная совесть; но никто не считает Ларсена способным так внезапно менять свои решения. Спор продолжается еще несколько минут. Но если многие уже допустили мысль о возможности возвращения, значит, к ним примкнут и остальные. Против всякого ожидания, Франк в конце концов присоединяется к мнению большинства, и шлюпка направляется к судну. Капитан видит, что шлюпка повернула обратно. Он проходит по палубе, входит в барак к больным. Те услышали гудок сирены, но не поняли, что означает этот сигнал. С тех пор как их товарищи оставили судно, больными овладело отчаяние. Они не стонут, не жалуются, ждут смерти.
Ларсен подходит к сыну.
— Связь восстановлена. Самолет уже вылетел, скоро доставит сыворотку.
Олаф слабо улыбается:
— Поздно будет.
