и шинель. «Больше ничего нет?» спросили. — «Нет».
Когда приезжали за вещами Солженицына, сам он уже находился в камере, ещё не в силах поверить, что всё происшедшее в кабинете командира бригады генерала Травкина — явь.
Генерал попросил у капитана револьвер. Солженицын с готовностью расстегнул кобуру и положил его на стол. Но генерал не стал проверять, в порядке ли личное оружие командира батареи.
То, что произошло следом, было невероятно! Жёсткий голос произнес:
— Вы арестованы.
— Этого не может быть! — крикнул Солженицын. — За что?..
— Вы арестованы!
— Погодите! — Травкин властным жестом остановил контрразведчиков и, глядя на своего бывшего подчинённого, сказал просто, как будто ничего не происходит:
— Солженицын, у вас есть брат на Первом Украинском фронте?
Большего он сказать не мог. Но этого было достаточно. Брат — это Виткевич. Он и Кока… Неужели из-за этого? Их переписка… Разве что «Резолюция»?! Но ведь о ней никто не знает…
Его ведут к двери.
— Остановитесь! — доносится голос генерала.
— Солженицын, желаю вам… счастья…
В машину. П-о-е-х-а-л-и!..
Уже не с Востока на Запад, а с Запада на Восток…
Навстречу поезду мчались платформы с танками и пушками. Поток людей, оружия, продовольствия, снарядов неудержимо лился туда, к последним рубежам войны, штурмовать которые будут без артиллерийского капитана, два года шедшего со своей армией от сердца России — с Орловщины до самого «рейха», и вот так глупо оступившегося…
Солженицына конвоируют офицер и солдат.
Попутчики в поезде ни о чём не догадываются. Едут вместе трое военных. Один без погон. Да мало ли почему! С конвоирами заключено «джентльменское соглашение»: с ним не будут обращаться как с арестованным, а он не будет делать глупостей.
Однажды, когда уже переехали бывшую границу, Александр разговорился с девушкой. Болтал какую- то чепуху. Конвоиры не мешают. А он просит девушку не пугаться, не меняться в лице. Девушке это плохо удаётся. Офицер, что-то заподозрив, пересаживается поближе. Но Александр успел сказать главное. — Он арестован. Надо сообщить жене, что он жив, что его видели. Ростов, Средний, 27, Решетовской.
У девушки такое хорошее лицо. Такие добрые глаза. Только теперь ещё и испуганные. Напишет?.. Побоится?.. Может, не запомнила? не расслышала?.. Со страху не поняла, в чем дело?..
А может, и написала, да письмо не дошло. Время военное. Всякое бывало.
Последние метры свободы… И тяжёлые двери, впустив его, захлопываются.
Первая ночь на Лубянке описана в «Круге». С Солженицыным произошло всё то же, что произошло с его литературным персонажем Иннокентием Володиным. Обыск, изъятие личных вещей, множество мелких процедур, камера-бокс с ослепительно ярким электрическим светом.
Вероятно, и Солженицына в какой-то миг «потянуло узнать, который час». Он поднял руку к карману гимнастёрки и сделал открытие…
«ВРЕМЕНИ БОЛЬШЕ НЕ БЫЛО».
Кончилось следствие.
В общей камере на Лубянке — не то что в боксах. Здесь есть окна, хотя и забранные в деревянные ящики. Но клочок неба всё же виден. Всё чаще по вечерам этот клочок неба расцвечивается алыми, золотистыми, изумрудными стрелами, звёздами, фонтанами сияющих брызг. В камеру глухо доносится гул пушек. Это — салюты! Ещё шаг на запад! Что значит для великой армии какой-то артиллерийский капитан! И без него дойдут до Берлина!
И, наконец, день, который чем-то неуловимо отличается ото всех предыдущих. Несколько сбит режим: время завтрака, обеда… С опозданием приносят обед. И тут же сразу — ужин. Догадка переходит в уверенность вечером, когда долго-долго не стихают залпы салюта, и неба не видно от бесчисленных быстрых огней. Это пришла… ПОБЕДА!
И кто-то в камере роняет: «а значит, и амнистия…»
Так ли думал мой муж встретить этот день, когда писал мне в августе 44-го года:
«…первое мгновение — весть о конце войны — будет самым ярчайшим блаженным днём в жизни каждого».
А в первую годовщину Победы вспомнил он в письме из лагеря, как шестеро на Лубянке смотрели, уже лёжа в постелях, на маленький клочок неба вверху окна, исчерченный фиолетовыми лучами прожектора, озарённый вспышками, и радовались, что остались живы, и свято вспоминали тех, кто сложил свои русские головы, не дожив до этого дня.
С Лубянки Саню переводят в Бутырку. Его ввезли туда в «воронке», а потому он не видел страшной кирпичной стены, пугавшей прохожих. А внутри не так уж плохо. Часы проходят в интересных беседах. Биографии, биографии… Люди, которые могли бы начать сейчас с энтузиазмом трудиться, чтобы скорей восстановить страну после войны, — вместо того играют в шахматы, читают беллетристику, занимаются воспоминаниями, острят…
Работать никто не заставляет. А кормят вполне сносно. «Санаторий „Бу-Тюр“» (такие знаки на выданном им белье)!
Именно здесь 27 июля выслушал мой муж приговор:
«Восемь лет исправительно-трудовых лагерей по статье 58-10 и 58-11…»
В Бутырках ему разрешили написать родственникам в Москве, если таковые имеются, что они могут приносить передачи. Особой необходимости в этом нет. Но ведь это способ дать знать о себе! Память легко восстанавливает адрес Вероники Николаевны Туркиной — тёти Верони: Малая Бронная, 42/14, квартира 10…
Они — арестованы. Арестованы оба. Арестованы из-за писем друг другу думала я, держа в руках пачку конвертов. — Сэры доострились! Вот во что вылилась встреча на фронте, которой мы так радовались…
Никто из командиров не ответил мне. Молчал Пашкин. Не ответил Лиде Мельников. Только у сержанта Соломина хватило мужества.
Я усиленно готовилась к сдаче кандидатского минимума, превозмогая горе, которого не умела скрывать. О том, что пропал муж, знали аспиранты, знали сотрудники кафедры, знали мои учителя. Я прежде часто пересказывала им Санины письма, порой даже читала отрывки из них. Все сочувствовали мне.
Экзамены как-то сгрудились. Я должна была сдавать все три на грани июня — июля. Но тут-то и ворвались в мою жизнь события…
25 июня принесли срочную телеграмму:
«Саня жив здоров подробности сообщу. Вероника».
…Быть может, все наши опасения ложны? Телеграмма звучала так оптимистически…
Рисовалось: Саня проезжал через Москву в особом эшелоне. Либо он сам, не имея права писать, успел побывать у Туркиных на Малой Бронной, либо попросил кого-нибудь сообщить им.
И я… ожила. Жизнь снова приобрела для меня смысл…
Через два дня пришла вторая телеграмма:
«Саня Москве несвободна приезжай или закажи вызов через телеграф переговорную по моему
