Снова Министерство высшего образования. Снова хождение по различным отделам. По моей специальности требуются ассистенты в Горьковский университет. Здесь сейчас и сам заведующий кафедрой профессор Н. Он готов взять меня, несмотря на признание, что я «развожусь с мужем, находящимся в заключении».
19 августа я приехала в Горький и в тот же день была зачислена ассистентом кафедры физической химии… Но с 1 сентября.
…Зачислил бы меня ректор со дня моего приезда — и работать бы мне в Горьком! Такой, казалось бы, пустяк определил мою дальнейшую судьбу…
Мне обеспечен значительный оклад, подъёмные, обещана через некоторое время комната. А пока — у меня отдельный номер с широким окном, открывающим вид на Волгу в центральной гостинице, что на набережной. После общежития на Стромынке всё кажется сказочным. Даже одиночество не тяготит, а позволяет лишь полнее переживать привлекающее новизной настоящее и что-то обещающее будущее…
Распахиваю окно. Волга затягивается лёгкой предвечерней дымкой. Кое-где на противопо-ложном берегу загораются одинокие огни. От реки веет свежей прохладой. Огней становится всё больше, а по самой реке — движущиеся огоньки медленно проплывающих судов… И меня всё больше охватывает давно не испытываемое чувство внутреннего покоя…
Бываю на кафедре. Готовлюсь к проведению лабораторного практикума, перечитываю двухтомную «Физическую химию» Бродского, по которой самообразовывался Саня в лагере на Большой Калужской. Гуляю по городу, обедаю непременно пельменями, бываю в кино. И… не тороплюсь зайти на почтамт спросить корреспонденцию до востребования: ответов-то ждать ещё рано… А там уже несколько дней, как лежит телеграмма от друзей из Москвы: «Рязань предоставляет место доцента».
Я — снова в смятении. Не только доцентство. Хотя читать лекции — куда привлекательней, чем вести практикум. Рязань ближе к Москве. И главное вот уж там мне развод совсем не понадобится!..
Шлю телеграмму в Рязань. Но ждать ответа слишком мучительно. Делюсь своей новостью с заведующим кафедрой. Меня привлекают лекции? Он даст мне прочесть спецкурс!
Я прошу разрешить мне всё же съездить в Рязань.
— Но надо готовить практикум! Через несколько дней занятия…
— Но я-то зачислена на работу с 1 сентября…
Профессору нечего возразить. Я могу ехать.
В министерстве ничего не известно об изменениях в конкурсных делах Рязанского сельхозинститута. Заказываю разговор с Рязанью. Место свободно, меня ждут. Я всё же хочу увидеть всё своими глазами… Пожалуйста…
27 августа я в Рязани. Город нравится. Тогда он был тихим. Сохранилась старина. Даже здание института, бывшая мужская гимназия, — строгой классической архитектуры.
Директор ведёт меня на квартиру к заведующему кафедрой химии. Мы застаём его за подготовкой лекции по… физической химии. Он очень рад освободиться от ведения не своего предмета.
(Кстати, место доцента-химика оказалось снова вакантным, потому что тот, кто прошёл по конкурсу, не согласился на должность доцента, он претендовал на заведование…)
Мне выделяется весёленькая белая с голубым комната в здании института.
1 сентября я — в Рязани. Возчик погружает мои вещи на тачку, и мы с ним тихим ходом шествуем через весь город к моему институту. В Рязани в ту пору было только два стареньких автобуса, жители предпочитали ходить пешком, чем их дожидаться.
Дала знать заместителю директора, что приехала. Вскоре мне принесли от него записку. «Завтра в 10 часов утра ваша лекция». Подпись была та же, что и на телеграмме, в которой «Рязань предоставляла место доцента», — Наумов.
Устала. Хочется спать. Но нельзя. К утру лекция должна быть готова. Хорошо, что всю дорогу к ней готовилась. Ведь это — вводная лекция. Так о многом надо сказать! Дописываю лекцию, уже лёжа в постели, сонными каракулями…
Хотя Наумов и приготовил на всякий случай мне замену — доцента по анатомии, но это не пригодилось. На моей лекции, кроме 150 студентов,заведующий кафедрой, декан, ассистенты.
Первое крещение я получила в актовом зале института — бывшем зале суда. Наша кафедра примыкала к сцене. В этом помещении присяжные заседатели раньше выносили приговор: виновен — не виновен, казнить ли — миловать ли…
— У вас дело пойдёт. Первый блин не вышел комом! — услышала я от декана Болховитинова после лекции.
Так в мою жизнь прочно и надолго вошла Рязань.
Саня написал мне: «…впервые за все эти годы у меня появилось чудесное сознание, что у меня где- то появился родной дом… для меня нет дома без тебя, дом только там может быть, где хозяйкой — ты, где ты живёшь».
Таким образом, в жизни всё случилось не так, как в романе «В круге первом». Первой из Москвы уехала я, а не мой муж, который оказался «прописанным» в Москве дольше почти на целый год.
Время действия «Круга» — примерно посредине между датами моего отъезда из Москвы и Саниного — из «Марфино». При весьма большом охвате людей и событий оно ограничено всего тремя сутками — с пяти минут пятого дня 24 декабря до конца обеденного перерыва «марфинских» зэков 27 декабря 49-го года. Таким образом, стремление Александра Исаевича к уплотнению времени в жизни перенеслось и в творчество. Никаких временных пустот! Сначала читатель не спит вместе со Сталиным, потом — с Яконовым, которого возле церкви Иоанна Предтечи застаёт рассвет. Но этот же рассвет наблюдает уже поднявшийся Сологдин, стоя возле козел для пилки дров. Следующую ночь мучится бессонницей Рубин. В половине четвёртого утра читатель расстаётся с ним, но тут же попадает в спальню Ройтмана, который не спит, мучась угрызениями совести, и как раз слышит «полновесный» удар стенных часов — те же половина четвёртого утра.
Кстати сказать, это место «Круга» характерно для особенности метода Солженицына. Годами живут в его мозгу «ценные идеи», для которых он ищет место в своих произведениях. Это могут быть и отдельные мысли, и концепции, и какие-то автобиографические эпизоды.
Так и здесь. Когда-то маленький Саня Солженицын грубой антисемитской выходкой оскорбил соученика — еврея. Состоялось бурное обсуждение этого события на уровне классного собрания. Несколько мальчишек выступили и ругали Саню…
Тридцать лет спустя Солженицын вставляет эту сценку в роман. Разумеется, Олег Рождественский (так благочестиво назван маленький герой) нарисован самыми благородными и трогательными красками, а его гонители исчадия ада. Любопытно, что эти мальчики названы тридцать лет спустя своими собственными именами. Хоть с запозданием, но отомстил!
Ройтмана среди них не было. Это уже литературный герой. И если «потерпевший» Солженицын мог помнить тридцать лет об этом эпизоде, вряд ли Ройтман блеснул бы такой исключительной памятью и стал бы не спать от угрызений совести, тем более, что правота юного антисемита более чем сомнительна. Но Солженицыну показалось, что это подходящее место для своего рода вставной новеллы!
Мало того, — видимо, без дополнительных раздумий — он повторяет тридцать лет спустя свою детскую аргументацию. Как так, почему же я не могу назвать человека «жидом», если у нас свобода слова?! Мысль о том, что у его оппонентов тоже есть свобода высказать своё к этому отношение, не приходит в голову ни мальчику, ни писателю. Затронули его — значит, это уже не свобода, а «травля»!
В первом же письме, написанном после разлуки с «шарашкой», с Куйбышевской пересылки, Саня писал мне, что 19 мая «совершенно для себя неожиданно» он уехал из Марфино. Писал, что не думал, что это произойдёт так скоро, что ему очень хотелось «прожить там до будущего лета». (Обычно, за некоторое время до конца срока заключённых отключали от секретной научной работы.) «Обстоятельства шаг за шагом ускоряли отъезд и сделали его неизбежным», — писал он мне и тут же заверял, что уехал «вполне по-хорошему».
В другом письме, написанном уже не мне, он объяснял свой отъезд с «шарашки» тем, что просто
