Я перелистал бумаги в папке с надписью «Гана ШУЛЬЦОВА, урожд. ЗАГОРОВА». Поговорить бы с этой дамой! Хотя бы минут двадцать. Да только это, увы, нереально.
И снова вопросы, вопросы… Почему она не сообщила матери о том, что происходит с самым близким ей человеком? Каково ее действительное участие во всем происшедшем с Бобином?
— Пани Шульцова, мне понадобятся все письма, присланные вам из Голландии Мартином. А также фотографии. Его и ее.
Я предполагал, что они у нее есть. Для таких людей, как Мария Шульцова, каждое письмо — чрезвычайное событие, а весточка от сына из-за рубежа — чуть ли не святыня.
— Ну конечно же, Яроуш! Когда мне принести их тебе?
Она замялась, словно хотела что-то добавить и не решилась. Наверно, хотела напомнить мне, чтобы я их не потерял. Но в последнюю минуту удержалась — это показалось ей нетактичным. Она молча поднялась.
— Я сам возьму их у вас. Прямо сейчас, если позволите.
— То есть как… Ты поедешь к нам?
— Если вы меня пустите к себе, конечно…
— Яроуш… О чем ты говоришь?! А я еще в пятницу, словно учуяв, что кто-то придет ко мне, испекла творожный пирог. Вот видишь, Яроуш, как мне повезло!
* * *
«В каких случаях человек отправляет заказное письмо? — спрашивал я себя и сам себе отвечал: — Когда он хочет быть уверен, что написанное попадет адресату в руки. Либо… Либо, — заключил я с чувством гордости за столь глубокую мысль, — когда отправитель должен доказать третьему лицу, что порученное ему почтовое отправление действительно сделано».
Какой же вариант наиболее вероятен в данном случае?
— Это твоя машина, Яроуш? — спросила Шульцова, усаживаясь в мой служебный «сааб».
— Конечно, — согрешил я против истины.
И в эту минуту я заметил его. Он рванулся от тротуара боковой улицы и, казалось, хотел врезаться своей «шкодой» в мою машину. На виадуке Коронационного проспекта он шел уже почти впритык.
Я сбавил скорость, и он чуть было не врезался мне в багажник. Я сразу же увеличил скорость и свернул на Бубенечскую. Мне удалось это в тот самый момент, когда перед ним вспыхнул красный сигнал светофора. Я снова сбросил скорость. Мне хотелось убедиться, действительно ли это слежка, не померещилось ли мне.
Нет, не померещилось. Прежде чем я достиг первого поворота и запетлял среди вилл Старого Бубенеча, на перекрестке снова показалась гнавшаяся за мной светло-красная «шкода». Когда она достаточно приблизилась, я вгляделся в зеркало заднего вида и зафиксировал в памяти ее номерной знак, разглядел я и сидевшего за рулем пижона — с волосами до плеч, в рубашке цвета хаки — той, что называется «сафари». Я рванулся на разворот.
Пижон тоже прибавил скорость и, вихляя из стороны в сторону, погнался за мной.
То ли это был какой-то болван-дилетант, ни черта не смысливший в профессиональной слежке, то ли профессионал, получивший от кого-то задание с провокационной целью преследовать меня, не маскируясь. Вторая возможность, впрочем, представлялась мне бессмысленной. Пока я остановился на том, что этот волосатик просто дилетант. Я несся на бешеной скорости до улицы На затор-це. Тут я немпого уменьшил скорость и резко повернул машипу вправо. Шины громко взвизгнули, Шульцова вскрикнула от испуга. Пижон-волосатик не рискнул на такой маневр, боясь перевернуться.
— Куда ты едешь, Яроуш?
— Так ближе, пани Шульцова, а главное, тут движение поменьше, — успокоил ее я и с головокружительной скоростью запетлял по глухим улочкам.
— Послушайте, пани Шульцова, кому вы еще говорили о письме Бобина? — спросил я.
Она заерзала на сиденье. Я упрекнул себя за то, что помешал ей наслаждаться ездой в автомобиле, — ведь для нее это бесспорно редкость, — но что поделаешь — за мной и, быть может, за ней кто-то явно следил… Кто-то интересовался, что предпримет она, получив письмо, и как мы будем реагировать на ее визит к нам.
Я сказал «кто-то», но правомернее было бы употребить множественное число, поскольку трудно себе представить, что наблюдение за нашим управлением мог ррга-низовать один этот пижон в красной «шкоде». Одному человеку тут не справиться. А если выстроить в ряд все наблюдаемые факты, то они представали как почти целостная картина, дававшая основание предполагать, выражаясь языком профессионалов, утечку информации. Говоря же просто по-человечески, Шульцова явно где-то распустила язык. А некто за рассказанное ею ухватился.
— Да где и с кем я могла об этом говорить?.. — тихо произнесла Шульцова. — Ведь я одинокая, старая женщина, Яроут…
— Так, значит, действительно ни с кем, пани Шульцова? И вы никому йе давали читать письмо Бобина?
Я взглянул в зеркало заднего вида. «На хвосте» никого, чисто. Значит, я все-таки оторвался от этого дилетанта. И то ладно. На главные улицы я все же решил не выезжать. Выбирался боковыми улочками и переулками, которые вели к городской окраине. И видимо, делал это не столько из конспиративных соображений, сколько из вспышки сентиментальности. Эти улочки напоминали мне Бобина и наши давно ушедшие годы. И я спрашивал себя: а разве Бобин, которым мне теперь приходится заниматься и по служебному долгу, и по обязанности давней дружбы, разве это тот самый Бобин, что „сидел со мной за одной школьной партой и гулял в роще над Шипкапасом? Я решил, что лучше буду думать о кандидате наук, доценте, инженере Мартине Шульце, проживающем в Нидерландах, 6030, Ниу Байерлаанд, имеющем двойное гражданство, находящемся в настоящее время в неврологическом санатории доктора медицины Иаана Паарелбакка. А Бобин пусть остается Бобиной. Отбросим сентиментальности и облегчим себе работу.
Мои размышления прервал голос Марии Шульцовой:
— Яроуш, я, вполне понятно, давала читать письмо Бобина моей соседке пани Рыпаровой. Но больше никому.
Насколько я помнил, Рыпарова жила там же, где Марая Шульцова. Уже лет тридцать. И повседневно общалась с нею. Стало быть, письмо не давалось НИКОМУ. То есть НИКОМУ ПОСТОРОННЕМУ. Разговаривая со своей соседкой, Мария Шульцова разговаривала все равно что сама с собой. Человека моей профессии такая логика может злить или не злить, но ничего тут не поделаешь.
— Знаешь, Яроуш, — продолжала Мария Шульцова, — у нее, бедняжки, те же заботы и муки, что и у меня. Ее Эдик тоже В Голландии.
«Ага, значит, их связывает не только близкое соседство, но и общие беды, — сказал я себе. — Рынар… Черт возьми?» Это имя говорило мне немало. Во всяком случае, больше, чем я бы помнил об Эдуарде Рыпаре, который учился в той же гимназии, что и мы с Вобином, но на два класса старше. Это был долговязый, но красивый и элегантный парень. После гимназии он работал в одном солидном учреждении, откуда его выставили за какие-то неблаговидные поступки, тогда он подался р официанты, потом сидел за какую-то спекуляцию. В шестьдесят восьмом году без долгих раздумий вступил в «К-231».
А пани Шульцова после короткой цаузы продолжала:
— Но у нее дела еще хуже, чем у меня. Он, стало быть, этот ее Эдик, работает там в каком-то чешском эмигрантском комитете содействия, и ей, конечно, уже не удастся быть с ним рядом. Ты понимаешь?!
«Ах, вот оно что! — оживился я. — Работает в комитете содействия!» Мать Бобина, стало быть, знает немало, но неспособна уяснить себе, что все это имеет отношение к делу ее Бобина, и потому не придавала этому значения. Но главное она все же мне рассказала, и теперь у меня было достаточно сведений, чтобы завтра внимательнее ознакомиться с тем, что есть у нас в сводках относительно Эдуарда Рыпара».
Мы въехали на улицу На вищщи. Возле дома, где жили Шульцы, я остановил машину.
Со стороны расположенного неподалеку теннисного корта доносился стук мячей о ракетки.
— Прежде чем войти, мне хотелось бы кое-что вам сказать, пани Шульцова. Если кто-нибудь будет у вас спрашивать — это относится и к пани Рыпаровой тоже — о чем бы то ни было, касающемся письма Бобина, говорите, пожалуйста, что вы были у нас и мы обещали просьбу Бобина изучить. Этим вы только
