поможете Бобину. Ясно?
Ясно ей это, конечно, не было — ведь я сперва убеждал ее вообще никому не говорить о том, что она была у пас, а теперь настоятельно рекомендовал в этом признаваться и опять-таки для пользы дела… Это уж слишком… А для Марии Шульцовой и подавно.
— А теперь вот еще что… Если нас кто-нибудь видел вместе, я имею в виду — сейчас, и станет вас спрашивать, скажите, что я сотрудник министерства внутренних дел, который будет заниматься ходатайством Бобина. А приехал я взять его письма. Да, фамилия моя — Страна.
Это был совершенно необходимый маневр. За нами кто-то явно следил от самого министерства, видел, как мы находили, и потому, значит, нет никакой нужды скрывать обстоятельства, ставшие известными.
Она пристально смотрела на меня и, очевидно, многое так и не поняла. Мы объяснялись — «выражаясь модной кибернетической терминологией — в разных понятийных системах. Но она выработала для себя простую и четкую формулу: во всем слушаться меня — значит помогать Бобину.
— Буду делать все так, как ты сочтешь нужным, Яроуш, — сказала она тихо.
* * *
Я сидел в кухне, которую так хорошо знал прежде, и, разглядывая ее, размышлял о том, как порой разительно отличаются воспоминания о ком-то или о чем-то от тех впечатлений, которые возникают при новой встрече.
Мария Шульцова ушла в спальню. Оттуда послышался шум выдвигаемого ящика, а затем шуршание белья. Письма и фотографии она хранила, конечно, в комоде, что передалось ей, наверное, еще от ее матушки. Ведь вся ее жизнь основывалась, вероятно, на целой системе неизменных правил и традиций, вошедших в быт, таких, как, например, привычка прятать в комоде все, что считаешь особенно ценным и для посторонних глаз запретным. Образ ее жизни был так ясен и прост, настолько не соответствовал разнообразным конспиративным правилам, что был совершенно непостижим для всяких секретных агентов.
Непостижим, но ей довелось столкнуться с ними, а кто в состоянии хотя бы приблизительно представить себе заранее, что может произойти в результате такого столкновения полярно противоположных навыков и несоизмеримых ценностей. Я размышлял об этом и ел творожный пирог со сливочным кремом. За мной следил с висевшей на стене поблекшей фотографии, окаймленной резной рамкой, покойный Иозеф Шульц. Отец Мартина был мастером художественной резьбы, но кризис лишил его любимого ремесла и предприимчивости. Он стал работать кондуктором трамвая, исходя из принципа: «Лучше меньше заработать, но зато обеспечить себе надежную пенсию». И еще он играл на барабане и сочинял музыку для местных духовых оркестров. А его траурный марш играли на всех похоронах от Горни Шарки, Лысолайи и до самых Стодулек и Черного Вола. Но несколько лет назад судьба прокомпостировала Йозефу Шульцу билет его жизни в одном направлении — только туда. И вот я смотрел теперь на рамочку, которую он сам вырезал и которая напоминала о нем ощутимее, чем его поблекшая фотография. Я снова вернулся мыслями к Бобину.
— Вот они — на, возьми, Яроуш! — кладя на стол передо мной перевязанные голубыми ленточками пакетики писем, сказала Мария Шульцова и добавила: — Они сложены по годам.
Первые пакетики были потолще. Последующие становились год от года все тоньше и тоньше, свидетельствуя о том, как ослабевали, утрачивались из года в год воспоминания о родном доме, как вытесняли их новые повседневные заботы, привычки и обязанности, в которых растворялась тоска, а также росли возможности компенсировать недосланные письма телефонными разговорами. За последние два года большую часть писем составляли художественные открытки с краткими впечатлениями о тех местах, куда Бобин ездил по служебным делам или в отпуск.
— А в этом конверте фотографии. Они, вероятно, тоже помогут тебе, — сказала Шульцова.
Я кивнул ей в ответ и попрощался, заверив, что скоро дам о себе знать.
* * *
В помещении почты было пусто, стоял запах клея и оберточной бумаги. За перегородкой сидела пожилая сотрудница с химически обесцвеченными волосами.
Я показал ей свое служебное удостоверение.
Оно произвело на нее впечатление отнюдь не большее, чем любое другое удостоверение личности. Такие люди мне нравятся. По опыту знаю, что на их информацию можно положиться. А вот источником дезинформации чаще всего бывают те, кто, взглянув на удостоверение работника службы безопасности, становятся либо чрезмерно разговорчивыми, либо, наоборот, скупятся на слова, открыв вдруг в себе непостижимую способность стать но меньшей мере фон Штирлицем.
— Вы хотите что-то выяснить относительно того немца, да? — заметила сотрудница совершенно спокойно.
Казалось, ее скорее удивило бы, если бы никто к ней от нас не пришел. Я облокотился на перегородку и сказал:
- Позвольте, задам вам вопрос: как вы догадались, что я пришел именно ради «того немца»? Это во- первых. А во-вторых — какого немца вы имеете в виду?
Она посмотрела на меня с плохо скрываемым сомнением относительно моих профессиональных способностей.
— Ну, конечно, того немца, что отправил письмо молодого Шульца, сбежавшего в Голландию.
— А откуда вы знаете, что этот господин отправлял письмо молодого Шульца?
Она взглянула на меня обиженно: ей явно не нравилось, когда наводили тень на вещи, казавшиеся ей совершенно ясными и очевидными.
— Да ведь имя молодого Шульца было напечатано на конверте. Со всеми титулами и адресом, — ответила она сухо. — Но я сказала этому немцу, что письмо дойдет куда быстрее, если он отнесет его прямо пани Шульцовой, которая живет совсем рядом с почтой.
— А он что — не захотел?
— Нет. Он сказал, что должен отправить письмо заказным. Чтобы иметь для молодого Шульца доказательство того, что письмо его он действительно отправил из Праги.
Разумеется, это логично. Но ведь он мог отправить письмо и с главного почтамта, где его вряд ли бы запомнили…
— Скажите, пожалуйста, как он вам все это говорил?
— Как? — повторила сотрудница. — Обыкновенно, по-немецки: «Их мусс айнен рекомандиртен бриф шикен». Точно так. Я хорошо помню.
Она умолкла. Я ничуть не усомнился в том, что она запомнила все это слово в слово, до последней буковки. Любопытно: и эта женщина, оказывается, тоже из числа тех, кто не вполне понимает значение известных им сведений. Дело в том, что ее рассказ помог мне выяснить, что отправитель письма Бобина не мог быть немцем. Они не австриец, и не швейцарец, потому что человек, для которого немецкий язык действительно родной, никогда не употребит слова «рекомандиртен», а скажет «айнге-шрибенен бриф». Более того, фраза, как ее воспроизвела эта почтовая служащая, хоть и состояла из немецких слов, но не была немецкой.
— А вы не помните, он приехал на машине? — спросил я.
— На «мерседесе» бежевого цвета с серебристым отливом. Поставил он его вот тут, — кивком головы указала она на улицу прямо под окном.
— А номера машины вы случайно не заметили?
— Нет. Хотя… погодите, когда он уезжал, я смотрела ему вслед и увидела табличку с номерным знаком. Она была желтая, с черными цифрами и с буквами посередине.
Ясно: форма голландского номерного знака. В душе я воздал хвалу современной эпохе, пробудившей интерес к автомобилю и у женщин.
Итак, неизвестный отправитель письма Бобина начинал терять свою анонимность и обретал более определенные черты и формы. К тому же получалось, что нас просто вели к нему чуть ли не на поводу. Знал ли об этом владелец бежевого «мерседеса», это пока не игра то особой роли. Важно было, что мне, похоже, удалось раскрыть их замысел. Исподволь, но точно нам указывали следы отправителя письма Мартина. Мы должны были на них напасть, должны были на него выйти.
