спасти детей. И многие откликались, несмотря на то, что за помощь евреям грозила смертная казнь.
После моего ухода, Витя обнаружил дневник, вложил в жестяную коробку обе наши тетради и закопал под окнами дома. Благодаря Вите, мой дневник сохранился. Парадоксально звучит, но раньше чем появиться на свет Божий, дневник был похоронен в земле, где пролежал почти шесть месяцев. Надо отметить, что первую часть дневника, о которой я упомянула раньше, что она, якобы, утеряна, Витя просто забыл выкопать, а, может, не нашел. Я вспомнила об этом только тогда, когда начала подготавливать дневник к изданию на иврите. Это было в 1974 г. Витя был еще в Вильнюсе, в отказе. Я так и не спросила его о той первой коробке. Возможно, что кто-то выкопал ее и выбросил. Местные жители искали золото и драгоценности в районе гетто.
Понятно, что в ту ночь перед побегом, я не сомкнула глаз. Надо было хорошенько выучить и запомнить маршрут, придумать «легенду» в случае провала, запомнить фамилии многочисленных знакомых отца к которым можно будет обратиться за помощью в экстренных случаях. Ни малейшей записочки у меня не должно было быть. Все — в памяти.
Перед рассветом, я уже была на ногах. И, наверное, впервые в своей жизни увидела рассвет. Я была поражена красотой восходящего солнца. По небу катился большущий, красный как кровь, шар солнца. Мне казалось, что ничего хорошего он не предвещает.
От нервного перенапряжения, меня всю трясло, как в лихорадке. Я никак не могла справиться с дрожью. Только не хотелось, чтобы отец заметил в каком я состоянии.
Мама приготовила смену белья и положила в портфель. Если остановят, я скажу, что иду в баню. Расцеловалась — распрощалась с мамой, папа пошел меня провожать. По дороге я стала думать, что не знаю, где находится баня. Быстренько побежала домой, отдала маме портфель еще раз попрощалась, и, шагнула в неизвестность. Мне стало немного спокойнее. Ничего не иметь при себе, никаких улик, казалось, самым надежным вариантом.
Отец проводил меня до самой бригады, в которую я должна была внедриться. С бригадиром, очевидно, было все оговорено заранее. Никто ни о чем не спрашивал. Я попрощалась с отцом, и он двинулся в обратный путь. Перед моим взором на всю жизнь осталась сутулая фигура отца согнувшаяся под непосильной ношей. Так в сущности и было. Он отпустил свою малолетнюю дочь одну в этот коварный и злой мир. И, наверное, терзался сомнением — правильно ли поступил. Старшего сына папа не хотел отпускать, и брат погиб в свои 15 лет. Может быть, эта трагедия подвигла отца отпустить меня. Совпадение или случайность, но мне тогда тоже, как и Рудику, было пятнадцать.
Вот как я описала свой побег в очерке: «За право быть».
«…Опять наступила Пасха. Этот радостный для всех христиан праздник, когда Христос воскрес. И я воскресла. Седьмого апреля исполнится годовщина грустного и одновременно радостного дня, когда я покинула лагерь. Грустно, что в этот день я навсегда распрощалась с родителями, которые погибли в печах крематория. Радостно, что я сделала свой выбор и обрела свободу, и право на жизнь.
Я будто и сейчас вижу то яркое весеннее утро, когда красное, словно огненный шар солнце, купалось в голубых водах реки Нерис. Мы плыли на небольших лодках. На другом берегу был мебельный комбинат, в котором работали люди из лагерной бригады. Меня пристроили к этой бригаде и послали в первую лодку. Конвоиры находились в последней. Когда наша лодка причалила к берегу, конвоиры были еще на середине реки. Мне предстояло незаметно отделиться от бригады, быстренько сорвать желтые звезды, которыми были помечены все евреи, и скрыться в первой попавшейся подворотне. Я сильно волновалась, нервы были напряжены до предела. На душе очень тревожно. От меня зависела судьба многих людей, которые приняли участие в этой „операции“. А что если схватят? — преследовала назойливая мысль. Гестапо, смерть мучеников ожидало не только меня и родителей, но еще целый ряд людей. Я рисковала. Однако игра стоила того. Лодки причалили к берегу. Бригада построилась в колонну и отправилась к месту назначения. Слава Богу, людей не пересчитывали, как это было принято. Если бы обнаружили, что не хватает кого-то, мне несдобровать, ибо вытащить меня из незамысловатого укрытия было проще простого.
Подождав еще некоторое время, пока бригада удалится, я вышла из укрытия и направилась в центр города. Утро было раннее, и людей на улице немного. Но казалось, что все обращают на меня внимание и вот — вот остановят и спросят, что я тут делаю. А я скажу… хм, что же я им скажу? Надо придумать какую- нибудь „легенду“, чтобы отвечать без запинки. Время у меня есть. Путь предстоит довольно длинный. Ну что ж, буду идти и думать, авось, что-нибудь придет в голову.
Прошагав через весь город, добираюсь, наконец, до улицы Донелайчио. Здесь улица сворачивает в тупик. Все точно по плану, который пришлось запомнить с рисунка доктора Кисиной. Она здесь бывала не раз, и начертила подробный план. Раннее утро. Где-то кукарекает петух. Играет музыка. Я топчусь возле калитки. Еще рано идти к людям. Неудобно. Но и задерживаться слишком долго тоже нельзя. Могут обратить внимание, арестовать. Ведь я — вне закона.
Медленно поднимаюсь по лестнице. Предательски дрожат колени. На третьем этаже стучу в приоткрытую дверь, и сразу же попадаю в объятия моей учительницы. Оказывается, меня здесь ждали. Петронеле тут же звонит кому-то и сообщает, что пришла Эленуте. Это я, Эленуте? Странно.
Петронеле дает мне метрическое свидетельство. Никогда раньше я не видела документов. Там четко написано, что я — Эленуте Савицкайте, дочь Алдоны. Вместо отца стоит жирный прочерк. Несмело спрашиваю:
— Здесь, кажется, должен быть вписан отец?
Петронеле смеется: „Не надо отца, так проще“.
Хорошо ей смеяться, а мне каково. Мало того, что присвоили чужие имя и фамилию, так еще и отца лишили, и жить мне сейчас незаконнорожденной. Ах, мой горячо любимый папа, не знала я тогда, что распрощалась с тобой навсегда. Я так гордилась тобой. Ты лечил людей, облегчал страдания душевно больных, лечил гипнозом алкоголиков. Писал статьи в научные журналы, читал студентам лекции по психиатрии, давая множество примеров из своей обширной практики.
Будучи военврачом литовской армии, ты подписал присягу о верности служения Литве. Ты служил Литве верой и правдой, но Литва даже мизинцем не пошевелила, чтобы чем-то помочь своему гражданину, как это сделали Финляндия, Болгария, Дания и некоторые другие страны.
Сейчас мне предстоит забыть свое имя, и отзываться на имя Эленуте. Предстоит забыть свою фамилию, свою семью, вычеркнуть из памяти свое прошлое. Мне предстоит… не быть самой собой. Разве это так много?
И началось мое хождение по людям. Как колобок, катилась я от одних добрых людей к другим, меняя место пребывания. Люди эти были герои.
Так хотелось крикнуть: „Не открывайте двери, не впускайте меня в свое жилище я — меченная, за мной по пятам плетется смерть“…
Но очень хотелось жить, выжить любой ценой… Однажды чуть не подвел Федор Михайлович Достоевский. Да, тот самый. Я читала „Преступление и наказание“. К учительнице пришла ее коллега. Поинтересовалась, что девочка читает. На следующий день в школе она сказала: „Ты скрываешь еврейку. Будьте осторожнее. Подумай сама, какая литовка в ее возрасте может читать Достоевского по-русски“.
С тех пор я больше не читала Достоевского».
Глава 4, 1944 г.
И… покатился колобок далеко-далеко, аж, до самой латвийской границы. Там стояло красивое имение — Пакамачай, и жили очень добрые люди Вера, и Петрас Эффертас, которые управляли этим имением.
Точно не помню когда, но после того, как у Петронеле собралось слишком много еврейских детей, меня посадили в кузов грузовика и велели ехать в г. Пасвалис. В Пасвалис, так в Пасвалис красивое название — подумалось мне.
— А дальше что?
Дальше — напутствовали меня, пойдешь на базар и там покрутишься немного, и к тебе
