промучился всю жизнь, строя этот дом, чтобы какие-то воры отобрали его у твоих детей. Но нет, я этого так не оставлю. Виктор заварил кашу, наивное дитя, но я ее выхлебаю. Я добьюсь своего. Услышь, небо, мою клятву. Марконис еще очутится на ул. Мицкявичяус. (в тюрьме). Я борюсь, единоборствую с жизнью. Но жизнь, почему ты так жестока ко мне? Жизнь, сжалься над бедной сиротой. Почему ты посылаешь мне столько испытаний? Ты думаешь, что я надломлюсь? Нет, ветры пустыни, вы не надломите меня, и не унесете с собой, как пушок. Я могу лишь сказать, что надоело и выпить бутылку «сабодила»[64]. Но я хочу жить, чтобы победить в жизненной борьбе. Хоть век пришлось бы бороться. Но зато, когда лягу отдыхать, я смогу воскликнуть — «я победила». Я смету с лица земли этих пиявок, удалю жуликов и паразитов. Возродится новое поколение, и улыбнется изборожденное морщинами лицо земли. Поколение, взращенное войной, — аморальное, лишенное совести и добродетели, — будет уничтожено. Погибнет оно смертью жалких выродков, погибнет оно, как запущенный лес. Придет палач-чума и уничтожит всех до одного, проклятых. Смерть паразитам! Вставай земля, вставай для новой жизни. Вскоре взойдет солнышко светлой жизни и исчезнут миражи темной ночи. Так, к борьбе, все те, кто только может!
Дни бегут. И что? Ничего. Учусь. Переехала жить в город к Броне. Тепло, сытно, хорошо. Чего еще надо? Больше ничего — живи и радуйся, «hатиква»[65].
Ничего нового. С болью в сердце замечаю, что начала забывать дорогой мне язык идиш. Что с тобой, Тамара? Разве ты уже забыла тяжелые времена гетто? Разве забыла те страдания, что выстрадала вместе со своим народом? Как это могло случиться? Где клятва, которую ты принесла мрачной и темной ночью? Опомнись! Еще есть время. Открой глаза, взгляни, и ты опять увидишь, как страдает твой народ. Из тьмы раздается голос: «Оглянись». Да, я слышу этот голос. Он спасет меня от вечного позора. Я слышу этот зов, и мое сердце готово разорваться от боли. Где я была до сих пор? Быть может, дремала? И мне снился красивый и светлый сон. Увы, это был лишь сон. И сейчас, когда я встрепенулась, я увидела вокруг себя ночь — черную, непроглядную, мрачную ночь. Я увидела страдание моего народа — страшную войну, услышала детский плач. Где я находилась до сих пор? — спрашиваю себя. О, народ Израиля, я не могу Тебя забыть.
Внутренний голос зовет меня к Тебе. Я иду, я готова идти к Тебе, пасть ниц и целовать дорогую, святую землю Израиля. Скажи, слышишь ли Ты меня? Скажи, не оттолкнешь ли дочь, которая после столь продолжительного времени хочет опять вернуться в Твое лоно. Скажи! Я мечусь, бушую, колеблюсь… Скажи! Я жду ответа…
(Мне предложили присоединиться к нелегальной эмиграции через Польшу в Израиль)
Плачет мое сердце от одиночества. Оно хочет вырваться из клетки. Вдали от радости и смеха проходит моя юность. Я одна-одинешенька, как одинокая пальма на пустынном берегу океана. И что толку в моей жизни? Единственный брат[66] мой, который еще остался из всей моей семьи, ушел. Но не плачь, сердце! Он будет мстить за пролитую кровь, за убитых родителей. Он находится там, где ему положено быть. Он выполнит свой долг. Да, а я? Я ничего не делаю. Сижу над книжками, читаю, учусь, изредка сочиню стихотворение. Так бегут дни золотой юности. Но настанет день, когда я буду об этом жалеть. Я буду плакать и звать назад прошедшие дни. Но будет слишком поздно. Скажи, скажи, Иегова, что я должна делать?
Как жить иначе? Я далека от моего народа, и это причиняет мне боль. В гетто все было по-другому. Но не только одна я виновата. Почему они такие злые и плохие, сыны Израилевы? Я их люблю, я их дочь. Этого они не знают, и не хотят знать. Почему они все видят только в одном свете? Почему они такие ограниченные националисты? Я хочу всех любить, все человечество мне дорого, а они думают, что я ассимилирована. И что я больше не еврейская дочь. О, вы ошибаетесь, дорогие друзья. Мне очень стыдно, что я начала забывать идиш. Но ничего. Вы видите — я поклялась часто разговаривать хотя бы сама с собой на идише, а иногда писать на этом языке. Мне стыдно забыть язык моего народа. И этого не случится.
Глава 5, 1945 г.
Скучно и холодно. Мрачно на улице, а на душе… Виктор уехал куда-то далеко и я не знаю где он. Дядя и тетя[67] в далеком степном краю, а я здесь одна, чужая. О, Боже какая мука быть одной среди чужих. Ни матери, ни отца… Не к кому приласкаться, поцеловать. Кругом только холодные, марионеточные лица. Люди, сколько может так продолжаться? Как может выдержать человеческое сердце? Я хочу умереть, чтобы не страдать, не жить, не ощущать ни этой нужды, ни ненависти, ни счастья. За что мне доля такая? За что я страдала столько лет? И когда кончится все это? Когда по щекам перестанет катиться слеза? Когда взойдет солнышко более светлой жизни? Когда? Никогда. Когда душа поднимется над землей, когда она попадет в рай только тогда найдешь ты душевный покой. Так почему же столь жестока жизнь? Неужто совсем нет счастья?
Немного простудилась и в гимназию не хожу. Новостей почти нет. Дом стоял пустой, и пару дней тому назад его ограбили. Можно сказать хорошенько «почистили». Пострадала верхняя комната и моя летняя одежда. Но я не очень-то расстраиваюсь. Хотя это и случилось из-за моей неосторожности, точнее, оплошности. Но разве я когда-нибудь волновалась из-за таких вещей? Не волновалась и не буду волноваться. Нашлись какие-то господа, которые осмотрели дом. Может быть, купят? Во мне зажглась новая искорка надежды. Всем сердцем желаю, чтобы все устроилось как можно скорее, пока еще целы окна и двери. И, вообще, какое блаженство было бы переселиться туда и не ощущать тяжкого, вечно упрекающего голоса совести: ты ешь чужое, ты паразит — питаешься чужим потом и кровью заработанным хлебом.
Разве это не мука? Со странным удовольствием думаю, как хорошо, когда тебя не грызет совесть. А совесть молчит только в двух случаях: когда живешь с родителями, она дремлет и пробуждается, когда силы твои окрепли и ты совершенно подготовлен вылететь из родного гнезда, или хотя бы кормить своих воспитателей, и во-вторых — когда ты живешь на свой честный, хотя и нелегкий заработок. Тогда ты сам себе хозяин, делай что хочешь, живи как понимаешь. Нежной и сердечной опеки хотела бы я, ибо в сердце сибирский холод и никто его не отогреет. Мне жаль той ошибки, которую, допустила Ластене, составляя этот глупый акт опеки. К чертям! Сейчас она влюбилась в какого-то дядю и волочится за ним. Он живет у нее, а дальше там уж их дело… Но зато стала совсем злая. Будто девять чертей в нее вселились. И всего этого я козел отпущения… Увольте от такой роли.
Освобождена Клайпеда.
Лужи. Кругом тает снег. Сыро. Промокают ноги. Как странно звучит февраль, разве уже прошла половина зимы? Как быстро мчится время. Жить становиться все труднее. Кругом мрачная пустота. Меня мучают сомнения. На душе тяжко и грустно, но желудок сыт, а глаза видят исчезающие продукты. Тяжко. Учусь хорошо. Весной будут экзамены, а шестой класс так и останется в далекой мечте.
Потеряла душевный покой. Есть сведения о возвращении 600 каунасских евреев из Данцига. О, если бы среди них были бы мои! Тогда сердце билось бы живее, кровь текла бы горячее, и в голове родилось бы масса идей.
Не помню, когда ложилась спать раньше полуночи. Готовлюсь к экзаменам в шестой класс. День слишком короткий и приходится сокращать сон. Кончается триместр. Погода неплохая. Остальное все в порядке.
23/02 был день Красной армии — 27-я годовщина.
