как паразит и наблюдать за страданиями другого народа. Хватит! Я больше не могу. Из открытой раны сочится кровь. И я должна все это пережить. О, Боже, откуда взять силы? Надо смотреть и молчать, и ждать. Пока лопнет сердце.
Ничего нового. Все такое же серое, дождливое июльское утро, те же серые лица. Мне все уже ясно, до того ясно, что выводов не требуется. Но вдали все еще маячит звезда будущего. Что прошлое? Забудь, оно прошло.
Погрузись, дитя, в освежающие волны настоящего. И ты очнешься. Заживут раны твоего сердца, и успокоится душа. И к чему тебе вся эта искусственность. Не для тебя эти нивы, не для тебя воздух этого небосвода. Твоему сердцу тесно в твердом панцире грудной клетки, оно хотело бы взлететь в широкое пространство. Оно, как птица, безнадежно трепещет и бьется в неволе. Но куда взлетишь, когда кругом только четыре серые стены клетки.
Приезжал Виктор. Вчера началась война с Японией. Может быть, и его пошлют туда. Ах, уж этот мой пограничник. Броне уехала, и я уже скучаю по ней. Моя чаша переполнилась, и слезы льются каждый вечер. Вчера встретила Гершовича. Он был бригадиром в Ландсбергском лагере. Там работал и погиб дорогой мой папа. Бедный, как он, наверное, страдал — разве для него тяжелая работа, при его возрасте и здоровье! Да, факт подтвердился. Маленькая искорка надежды до сих пор еще тлевшая — погасла. Страница перевернута. К прошлому возврата нет. Надо лишь вооружиться любовью и терпением и прокладывать новую дорогу — в будущее[75].
Начался учебный год. Мое большое желание исполнилось — я уже шестиклассница. Экзамены удалось сдать легко, но сейчас по некоторым предметам надо догонять. Так, без особых новостей. Разгромлен последний агрессор. Вчера был подписан акт капитуляции Японии. Недавно праздновали именины Броне, атмосфера была весьма приятной. Я сочинила в ее честь стихотворение, Онуте написала музыку, и получилась своеобразная кантата.
Сегодня предприняла небольшую поездку в Бабтай. Боюсь за Виктора. От него нет никаких вестей.
Что слова? Это только пустые ничего не значащие фразы, что толку в них? А жизнь сдавливает клещами грудь и я мечусь, и мечусь, а вырваться не могу. Я хочу начать борьбу, я хочу начать жить, а кругом так пусто и печально. В шкафу кончаются продукты, а в кармане — осенние ветры.
Казалось бы, не мое это дело, но имею ли я право так говорить? Почему я живу за счет чужого труда? Часто у меня возникает отвращение к самой себе — фу, паразит. Не могу далее молчать, надо кричать, звать и как можно громче. Не могу больше страдать. Я уже не малое дитя. О, мать всемогущая, до чего странный мой жизненный путь. В прошлом году еще было другое дело. Но в этом году не может быть никаких сомнений, ты уже окрепла и можешь вступить на путь жизненной борьбы. Но как? Может, лучше скорее умереть? Средь голубого небосвода я опять встречу маму, папу, Рудика. И все они там, и хорошо им там. Наверное, родители смотрят очами звезд и говорят: «О моя дочь, она еще живет на земле и бедствует, а нам здесь хорошо». Ну, и зачем жить, в конце концов? Кому ты приносишь пользу? Ведь никому и не приносишь. Ты не поняла, милое дитя, что эта земля предназначена только борцам, властелинам, но не рабам. А ты ведь кандидат в илоты[76]. Даже своих прав ты не отстояла, а предпочла залезть на чужие плечи. Ты слабый земляной червь тебя растопчет каждый, никто тебя не разглядит. Ты будешь ползать, и пресмыкаться перед каждым, и молить, и умолять, и лизать ноги каждому патрицию. А зачем умолять, скажи, зачем? Ты умоляешь сегодня только лишь затем, чтобы завтра снова умолять. Мимо тебя пронесутся много гордых, высоко поднятых голов, многие пырнут тебя ногой и они будут правы. А самым правым окажется тот, кто тебя растопчет. Но ему отомстит твое дитя — взращенное в твоей утробе, вскормленное тобой, обученное любви к ближнему и уважению к родителям. Оно станет мстить, несмотря на то, что ты ему повторяла и вечно твердила законы: Божий, заповеди Моисея, Аллаха и Магомета… Но в его душе ты посеяла мерзкое семя мести и так, из веков в века. Как глупо устроен мир, как мерзка жизнь. И я, точно этот земляной червь, ползаю здесь под ногами. О выродок, о нищенка, не стыдно ли тебе гадить и пользоваться лишь благами? Не забывай золотого правила жизни — нельзя только брать, надо и давать. Так это.
Сегодня ненастье на дворе и в душе. Мечется, мечется сердце — места себе не находит. Нет, сейчас уже жертва последняя, больше нет силы терпеть.
Вчера вечером НКВД арестовало Броню. Меня влекут волны Немана его прозрачная вода. О папа, мама, погодите, я вскоре приду. Еще одно последнее мгновение, еще одна предсмертная борьба, и тогда: или навеки сгнию я, или Неман усыпит меня. О, Бронечка, милая, что уготовано тебе, какую думу думаешь одна во тьме? Не забыли тебя мы, не забыли, о нет, лишь найти мы не можем пути. А обидно ведь как — ты нашла путь ко мне, а я — нет. О, лучше б слетела моя голова я готова идти пострадать за тебя.
Ну и деньки! Один «краше» другого, один печальнее другого. Часто навещают нас «гости»[77]. И учебу забросили, совсем не до учебы теперь. Пропускаем уроки. А все мысли кружат и устремляются туда — на угол ул. Лайсвес и Витауто, где она сидит, лишенная свободы. Ох, как тяжко, и все это на мои юные плечи.
Октябрь. Холодно. Пришла буря и все рухнуло от дуновения злого восточного ветра. Все пропало. Пусто кругом, пустота в душе. Спим втроем в одной кровати. Толкаемся, не высыпаемся. Иногда посещаем уроки, иногда нет. Как придется жить? Большой вопросительный знак опять затмил светлое будущее. Служба — это, несомненно, это, во-первых, потом — комната. А учеба? Двери вечерней школы закрылись, рабфак тоже только в мечтах — зря пройдет и этот год. Но это мелочи. А они? (Уже и Кайрене арестовали). Они голодные в темнице. И все то, что было самим дорогим, вырвано из сердца и брошено во тьму. Жутко. Перед глазами возникает страдающее лицо Бронечки: щеки впалые, а глаза — грустные и укоряющие. Или вдруг вижу ее, будто сумасшедшую бьющуюся по камере… Она бьется, словно птица, пытающаяся взлететь в неволе. Она голодна, оборвана, ей холодно… И все это вытерпеть должна ты, Тамара, которую она спасала и приютила у себя, кормила, давала тепло и предоставила возможность учиться. И сейчас ты ходишь, словно тень, — пойдешь в гимназию и опять возвращаешься домой. Бродишь, мечешься, но помочь ничем не можешь. Почему, за что такие муки? Разве заслуженно? Почему гибнут люди, лучшие люди, любившие ближнего больше, чем самого себя? Почему не могут они жить и продолжать творить на земле благие дела?
О, люди, люди прозрейте, вы ослепли. О, очнись, человече! Неужели погасло в тебе чувство братства к ближнему? Очнись, человече, посмотри, что натворил, и ты ужаснешься. О, если бы можно было вернуть то, что утрачено. Итак, опять покидают меня все дорогие мне люди, и я вновь остаюсь одна на своем мрачном, ненастном пути. А что впереди?
А впереди — еще страшнее! Тяжкие удары судьбы обрушиваются на меня, один за другим причиняя неимоверные страдания. Уже и Ластене арестовали. Вера осталась последней опорой. Да, это последний из могикан, но и ее дни тоже сочтены. Долго ли выдержит Ластене при ее слабом здоровье и возрасте без пищи, без одежды? О, Боже! Какой острый, кровожадный меч навис над небом любимой Литвы! Прощай, Литва! Мне хорошо было тут жить пока не управляли тобой пришельцы. Но, разве сейчас я могу оставить все и уехать, чтобы строить свою личную жизнь? О, нет! Завтра пойду узнавать насчет службы, может, примут в «Летукис», как-нибудь прокручусь. Хотя ботинки дырявые, чулок нет и мои бедные отмороженные ноги коченеют. А на дворе только октябрь. Завтра три недели со дня ареста Брони они тянулись, как вечность. Кажется, давно все это было, неизмеримо давно. Но сердце разбито, и рана еще кровоточит и не скоро ой не скоро время залечит ее.
Работаю в «Летукисе» в нефтяной конторе. Вроде бы счетоводом. С 9 до 5.30. День проходит довольно быстро, ибо работы много. Давно не ела обеда, забыла даже вкус супа. Хлеб, сало и вода. Но
